Страница 24 из 51
Сейчас, бывает, идет прекрасно снаряженная группа в поход, выступить не успела — а статьи, восторженные отзывы, сплошная реклама, а уж после похода — овации, цветы, награды, триумф! Такое не снилось ни Глебу Травину, битому, помороженному, сто раз погибавшему в одиночку, ни Урванцеву, который пешком, на лыжах и на собачьих упряжках, без всякого радио и вертолетов, газет и восторженных интервью прошел десятки тысяч километров Арктики. И не только прошел, не просто прошел, но и нанес на карту белые доселе пятна, изучил, разведал, подарил стране бесценные сведения о ее богатствах. А прочитаете его книги — и поймаете себя на ощущении, как резко отличаются они от публикаций некоторых сегодняшних путешественников: не только тем, что Урванцев совершенно чужд саморекламы, но прежде всего тем, что походы не были для него самоцелью, средством для привлечения к себе восхищенного внимания жаждущей сенсаций публики; для-ради установления призрачного рекорда он бы и шагу не сделал, в самые трудные и порой весьма опасные походы Урванцев шел только исключительно для изучения перспективности и освоения в будущем далекого арктического района.
Мне кажется, что из великих путешественников Урванцеву был сродни Фритьоф Нансен; они как и люди были похожи друг на друга не только внешностью, но прежде всего своей научной одержимостью, бесстрашием, человеческим благородством.
Но — «нет пророка в отечестве своем» — об Урванцеве написано до обидного мало; более того, его имени до сих пор даже нет на карте!
А ведь Урванцев, путешествуя по Таймыру, Северной Земле и нанося их на карту, не забывал своих коллег…
Впрочем — прощу поверить, что эти строки диктуют мне не родственные чувства, — до сих пор нет на карте Арктики и имени Глеба Травина. В отличие от ученого-путешественника Урванцева, я бы назвал Глеба Травина великим спортсменом-путешественником, но уж спортивный-то подвиг он совершил беспримерный: на ломаном-переломаном велосипеде прошел от начала до конца арктическое побережье. Спортивные кружки, коллективы его имени есть и в нашей стране, и за рубежом, а вот на карте так и не появилось имени человека, проявившего воистину фантастическое мужество и несгибаемую волю…
Беседовать с Николаем Николаевичем было легко и просто. Узнав, с какой целью мы собираемся на Северную Землю, он охотно, без всяких наводящих вопросов стал вспоминать эпизоды своего путешествия. Память его, без скидок на возраст, была поразительной — мельчайшие детали он вспоминал, не задумываясь. И вообще, пока он к концу нашего визита не подустал, не верилось, что ему восемьдесят седьмой год: высокий, хотя и сутуловатый, движения уверенные, руки сильные…
Уловив мой взгляд, он взял эспандер, легко растянул пружины.
— Рекомендую: полтора часа зарядки ежедневно — и будете вполне работоспособны… Купол Вавилова хорошо помню, мы проходили по леднику на собачьих упряжках. У его подножия нас застигла сильная пурга, всю ночь воевали с палаткой… — Он улыбнулся, разгладил седые усы. — Впрочем, погода может лишь ставить палки в колеса экспедиции, успех же ее решает подготовка. К каждому походу мы готовились очень серьезно, я имею в виду не только упряжку, продовольствие и топливо, но и так называемые мелочи — иголки, нитки и прочее. Примерно в таком граф Монте-Кристо нашел свой клад, — с улыбкой сказал он, приподнимая крышку сундучка с многочисленными отделениями. — Вот в этих семи, по числу дней недели, хранились наши ежедневные пайки, в этих — разные другие необходимые вещи. Мясо в основном добывал Журавлев — нерпа, медведи; охота для нас, как легко понять, была не развлечением, а необходимостью. Журавлев был охотником замечательным, такого я не встречал ни до, ни после; повадки зверя он изучил не хуже таблицы умножения. Тогда, в начале тридцатых годов, все население Северной Земли состояло из четырех человек, прокормиться было делом не слишком трудным. Медведи, по нашим наблюдениям, никогда сознательно не нападают на человека: они плохо видят, принимают его за нерпу и, подскочив, обычно ошеломленно останавливаются. Когда возникала нужда в свежем мясе, а вблизи появлялся медведь, Журавлев исполнял такой трюк: ложился на спину и дрыгал ногами, возбуждая любопытство у зверя. Медведь видел что-то живое и черное, начинал приближаться, а Журавлев приговаривал: «Подойти-ка поближе, чтоб тебя не надо было тащить», — и стрелял в десяти шагах. Тогда еще запрета на охоту не было, это теперь за свою сотню медведей он заплатил бы чудовищный штраф!.. Если заинтересуетесь медведями, советую в октябре побывать на южной оконечности острова Большевик, на «медвежьем тракте», как мы его назвали, — по нему медведи проходят на юг, где льды еще не скованы и где в полыньях и разводьях можно добыть нерпу. Здесь медведей было столько, что мы с Журавлевым старались держаться от тракта подальше, чтобы они из любопытства не лезли и не крушили палатку…
К сожалению, Володя начал делать обусловленные знаки: «Николай Николаевич устал», — и мы, пообещав поклонится острову Домашнему и всей Северной Земле, откланялись.
В 1985 году Николай Николаевич и верный спутник его жизни Елизавета Ивановна почти одновременно скончались. А буквально через несколько дней после их кончины по телевизору прошел документальный фильм об их жизни, созданный их молодым другом Владимиром Стругацким.
Как реквием…
«АКАДЕМИК В УНТАХ И ПОЛУШУБКЕ»
И еще одна встреча с человеком, имя которого стало легендарным при жизни. Расставшись с Урванцевым, я поехал в Комарово — на дачу Алексея Федоровича Трешникова. Перед каждой поездкой к полярникам я привык получать от него напутствие, и, как человек суеверный, боялся нарушить эту традицию. К тому же, как теперь говорят, у Алексея Федоровича сильное и щедрое биополе, и посему от каждого общения с ним получаешь хороший заряд бодрости.
В последние десятилетия важнейшие события в полярных широтах связаны с именем Трешникова; о них и о нем написано много, отдал дань своего уважения и я в трилогии «Трудно отпускает Антарктида», где он выведен под фамилией Свешников. Прежде чем стать признанным лидером советской полярной школы, Алексей Федорович прошел многими нехожеными дорогами; в отличие от иных своих коллег, которые, получив высокие должности и звания, намертво засели в кабинетах, он не упускал ни одной возможности «хорошенько померзнуть», что позволило мне с чистым сердцем посвятить ему книгу, как «доктору наук в унтах и полушубке». Впрочем, даже став академиком, Алексей Федорович время от времени обувает свои видавшие виды унты.
Чрезвычайно колоритная личность! Как в свое время Урванцев, Трешников за письменным столом лишь оформлял свои открытия — делал он их в путешествиях. А они порой были такими, что привлекали к себе внимание всего мира! Достаточно вспомнить ставший у полярников легендарным санно-гусеничный поход по куполу Антарктиды к южному геомагнитному полюсу Земли — труднейший вообще и в особенности потому, что он был первым. Благодаря этому походу советские полярники обрели «жемчужину Антарктиды» — станцию Восток. Слово-то какое — Восток! Сердце какого полярника не забьется сильнее при одной лишь мысли об этом самом трудном для проживания человека месте на земном шаре. Я не очень склонен к сентиментальности, но, бывает, впадаю в нее, когда вспоминаю, что хотя и оставил на Востоке семь килограммов живого веса, хотя и был «гипоксированным элементом», полудохлым новичком, истерзанным муками акклиматизации, но — был восточником! Это, уважаемый читатель, в Антарктиде звучит гордо, и я без всякой ложной скромности во всеуслышание напоминаю об этом. И еще я люблю Восток потому, что, рожденный волею Трешникова, он передан им в руки Василия Сидорова, начальника первой и еще трех зимовок; и потому что Восток и санно-гусеничный поезд, который к нему пробился, подарили мне сюжеты двух повестей; и потому что на Востоке я впервые понял, что люди из плоти и крови в условиях космических морозов бывают тверже, чем железо.