Легион

Разглядывая раба, лучшего из тех, что с выбеленными известью ногами были выставлены на рынке, мускулистого светловолосого гиганта с угрюмым взором, Лициниан задумчиво сказал:

– Роскошный товар для гладиаторской школы… Жаль, что я не ланиста. Как думаешь, не сбежит он от нас, Телефрон?

– Сбежит, – убежденно сказал Телефрон. – Голову кладу на отрез – сбежит при первом же удобном случае.

– Значит, мы не должны предоставлять ему этого случая, – заявил Лициниан, – Эй, почтеннейший, сколько ты хочешь за этого парня?

Мигом явившийся продавец рассыпался мелким бесом перед господином в белоснежной тоге. Он сказал, что парень – отважный воин из скифов, робок как теленок и трудолюбив как вол и что десять тысяч сестерциев за такого роскошного парня – нищенская цена – буквально себе в убыток…

– Что-о?! – воскликнул Лициниан. – Десять тысяч за этого одноухого ублюдка? Тем более, что он, по всему видать, не скиф, а германец, не иначе, как беглый.

Но торговец привел свидетелей, клятвенно подтвердивших, что он привез свой товар прямо из Херсонеса, и что парень, какого бы он ни был похож – скиф и продан скифами, и что имя его самое что ни на есть дикое и варварское.

– Из-зиа-слафф… – прочел по табличке торговец. – И десять тысяч…

– Пять, – оборвал его Лициниан.

– Пусть даже девять тысяч пятьсот…

– А я сказал «пять», – заявил Лициниан, надменно взглянув на торговца. – И соглашайся, наглец, пока я не сказал «четыре». Если же ты и дальше будешь упорствовать, я отведу тебя к прокуратору и попрошу проверить, правильно ли ты заплатил пошлину. Дай ему денег, Телефрон.

Напирая на свое римское гражданство, Лициниан рисковал, ибо гражданства он уже был лишен, как и права носить тогу. Так что еще неизвестно, на чьей стороне оказался бы прокуратор в их споре с торговцем. Однако, купец всё же струхнул и, причитая, принял сколько дали.

Затем, повернувшись к своему новому приобретению Лициниан сказал:

– Отныне ты – мое имущество, Я даю тебе имя Славий. Это очень близко к Флавиям, но совсем не рядом с ними. Понимаешь ли ты меня, германец? – и усмехнулся,

– Ничего он по-нашему не понимает, – вставил Телефрон. – Он же варвар!

Лициниан искоса взглянул на этого сирийского грека, который имеет наглость считать себя не-варваром, хохотнул и кинул ему монетку.

Славию немедленно вручили вьюк с поклажей, который до той поры нес Телефрон. И все трое отправились на постоялый двор, провожаемые воплями торговца о том, что его обманули, ограбили, разорили, что наглые римляне вовсе уж всякий стыд потеряли и что нет на них нового Митридата. Впрочем, последние слова он сказал совсем тихо, почти неслышно. Ибо римляне до сих пор не выносили упоминания о последнем понтийском царе, который в единый день истребил 80 000 римлян. И несмотря на все свое огорчение, торговец прекрасно сознавал, что и 5000 сестерциев деньги немалые, почти 20 процентов на вложенный капитал. А наглость римлян – всем известна и подкреплена железной дубиной, И потому торговец умолк, памятуя, что город наводнен доносчиками, каждый из которых рад будет привлечь его к суду «за оскорбление величия римского народа» и забрать себе четверть имущества осужденного.

Римская империя в те далёкие годы еще продолжала именоваться «республикой», хотя по сути дела была неограниченной монархией. Императоры считали разумным не волновать народ излишним упоминанием об утерянных демократических свободах и предпочитали называться «принцепсами», то есть «первыми» в среде равных им сенаторов.

Но к именам их уже добавилось слово «цезарь», которое превратилось в титул, и «август», что означало святость этого титула. Императорам возносили божественные почести. Впасть их была безграничной, хотя и камуфлировалась неким подобием конституции, запечатленной на двенадцати бронзовых таблицах. Закон свято охранял права римских граждан, если они, разумеется, не становились поперек воли принцепса и его сподвижников. Но кроме упомянутых граждан на территории империи проживали еще миллионы людей, этими правами не пользовавшихся, а еще большее количество не пользовалось вообще никакими правами. Границы империи простирались от Британии на северо-западе до Сирии и Иудеи на юго-востоке. Но и в этих границах ей становилось тесновато…

Глава IV

Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме,

Сжавшем в мощной руке всё изобилье земли.

На Капитолий взгляни; подумай, чем был он, чем стал он.

Право, как будто над ним новый Юпитер царит!

Солнце в тот день вставало над землей так же размеренно и неторопливо, как обычно, и так же величаво перемещалось с востока на запад, как и ныне, и присно, и во веки веков… Невозмутимо одаривало оно мир теплом и светом, словно заботливая мать многочисленного потомства, уделяя каждому частицу своей ласки и доброты. Кого-то утреннее солнце звало к работе, кого-то ко сну, а иных призывало в путь.

В раннее утро 4 сентября 848 года от основания Рима[27] по Номентанскои дороге двигались два всадника верхом на тощих клячах, которых только и смогла предоставить им станция императорской почты взамен сданных накануне измученных лошадей. Зная неторопливый, хоть и покладистый нрав галльских лошадей, префект Первого Германнского легиона Клавдий Цецилий Метелл выехал еще до рассвета, хоть смотритель станции, пожилой ветеран Иудейской войны, усиленно отговаривал его от этого рискованного предприятия.

– Неужели ты думаешь, что разбойники падут на колени перед твоей подорожной? – саркастически спрашивал он, стоя на пороге конюшни. – Поверь мне, когда они увидят на табличках императорскую печать, они еще больше рассвирепеют.

– В кои-то веки бравые ветераны стали бояться ночных воров? А, Созий? – усмехнулся Метелл, бросив взгляд на слугу, который, ничего не отвечая, продолжал навьючивать поклажу, – Да и с каких пор в этих местах стали водиться разбойники? Чем занимается куратор дороги и бравые городские когорты!

– Они не спят ночами, разыскивая тех, кто расклеивает по ночам листовки с похабными стишками и пишет гадости на арках нашего божественного Цезаря Августа, – сказал смотритель, сплюнув. – А разбойничают нынче все, кому не лень. Даже мирные крестьяне, у которых по приказу божественного вырубили виноградники и которым теперь не на что стало жить. Клянусь Паном и Палес[28], до какой же нищеты мы докатились! Богатые все богатеют, а бедные вынуждены нищенствовать. Ведь даже у меня, потерявшего глаз и два пальца в Иудее, награжденного венком за штурм Иотапаты, вырубали три югера с прекрасным аминейским виноградом. А чем прикажешь мне кормиться теперь?

– Сажай полбу, – отрезал Метелл.

– Жаль, что у тебя нет виноградника, тогда ты не давал бы мне глупых советов! – сердито воскликнул смотритель. – Или тебе неизвестно, что там, где росла лоза, никакой другой злак не принимается?

– Ладно, старина, – примирительно сказал Метелл, взбираясь на клячу и, пошарив в кошельке, протянул смотрителю монетку. – Возьми денарий и выпей за наше здоровье.

– Ах, что вы, – замахал руками смотритель, но деньги взял и шепнул: – Если хочешь, могу подсказать, где достать неплохого винца. У храма Близнецов в шапках сверни направо в тупичок и постучи в дверь, окованную медными полосками. Спроси Артемидора и скажи, что от Муция. Муций – это я.

– Спасибо тебе, Муций, но… неужели в Риме уже невозможно купить вина? – поразился Метелл.

– Почему же невозможно? – удивился ветеран. – Это раньше было трудно, а сейчас, когда вино запретили, им стало хоть залейся. Но зачем платить лишние деньги? Оно теперь так вздорожало. Сабинское идет по сто сестерциев за конгий[29].

Созий присвистнул. Метелл покачал головой:

27

Датой основания Рима считался 753 г. В 47 г. н. э. имп. Клавдием было торжественно отпраздновано 800-летие со дня основания Рима, так что действие романа происходит в 95 г.

28

Палес (лат. Pales) – древнеримская богиня скотоводства, почиталась по всей Италии ещё задолго до основания Рима.

29

Около 3,3 литра.