Легион

Получив это письмо-призыв, Метелл немедленно собрал свою когорту и выступил перед солдатами с короткой пламенной речью. Он заявил, что родина оказалась в опасности, что наступило время выбора, стоять ли им за правое дело, либо поддерживать подлость и бесчестие, что он поведет их против соотечественников, с которыми они должны будут сражаться столь же беспощадно, как с самыми злобными варварами, что «жребий брошен» и что пора «разрубить узел» и «перейти Рубикон». Солдаты в этой речи так ничего толком и не поняли, да этого и не требовалось. После того, как Клавдий отменил поборы и вычеты из их жалованья и разрешил солдатским женам селиться рядом с лагерями, легионеры готовы были идти за своим молодым командиром хоть в самый Тартар. Метелл повел их к Могонциаку, где уже вовсю бушевало пламя восстания, и куда с отборными частями спешил наместник Ретии[40] Максим Норбан. Он-то и поспел раньше всех.

Едва подойдя к месту битвы и встав на край косогора, Метелл убедился, что Сатурнин проиграл сражение; не успев начать его. Намереваясь идти прямо на Рим, он не укрепил важнейшие высоты, а рассчитывая на удар хаттской конницы, совершенно оголил центр и сосредоточил все силы на флангах. Ожидая прибытия хаттов, Сатурнин оттягивал сражение до последней минуты, и позволил почти полностью окружить свои части. Они оказались прижатыми к реке, на противоположном берегу которой уже показались передовые отряды германцев. И тут в дела людей вмешались всесильные боги. Иного объяснения случившемуся Клавдий дать не мог, ибо в момент, когда хатты вышли на берег, Рейн вскрылся.

С ужасающим треском и грохотом лопался лед, исполинские льдины вставали на попа, нагромождая высоченные торосы, которые рушились и вырастали вновь, В чёрной воде кипели водовороты, а за рекой на всём необозримом прибрежном пространстве рыдало, бесновалось, кусало щиты и в отчаянии рвало ногтями лица, огромное войско опоздавших хаттов.

В этих условиях ударить в тыл правительственных войск значило лишь ненадолго продлить агонию восставших и обречь на бесславную гибель тысячу человек, вверивших Клавдию свои жизни. В считанные доли секунды трибун перебрал и оценил все возможные варианты действий и ударил по правому флангу мятежников, которые в беспорядке отходили в леса.

Среди них в солдатском плаще и шлеме, на взмыленном коне метался Сатурнин. Они столкнулись лицом к лицу.

– Все кончено, малыш! – воскликнул Сатурнин с горькой усмешкой. – В этой игре мне выпала «собака».

Кони их храпели, кружа среди луж крови, грохота льда и безумия битвы.

– Я опоздал, – сказал Клавдий.

– Нет, ты… пришел вовремя, – возразил Сатурнин, взглянув на вылетевший из-за леса конный отряд. – У меня повреждена рука. Ей не поднять меча. Сделай это для меня. Прошу тебя.

Только услышав эти слова, Клавдий почувствовал в руке невыносимый вес собственного меча, длинной кавалерийской «спаты». Он пытался и не мог взмахнуть им, как не мог и разжать пальцев, которые, казалось, примерзли к рукояти.

– Прощай, Антоний, – тихо сказал Метелл, – Прости меня.

– Прощай, Клавдий, добрый друг мой… – и, прикрыв глаза, Сатурнин одобряюще кивнул ему головой.

И в миг, когда Клавдий увидел эту гордо поникшую голову, понял он, что нет, не было и не будет у него друга ближе, чем Антоний, которого он понял, обрёл и полюбил в последнюю минуту перед тем, как убить его.

– Я же кричал, живьем, живьем надо было брать мерзавца! – сердито выговорил ему подъехавший Норбан.

– Я – солдат, а не лаквеарий[41]! Арканом не владею! – вспылил Клавдий, бросив в ножны окровавленный меч.

Всадники проследовали мимо. Лишь один из них, на мгновение, задержавшись, крепко и одобрительно сжал его руку. Подняв глаза, Метелл встретился взглядом с Траяном, который смотрел на него тепло и сочувственно. Траян же, назначенный главным следователем по делу о восстании, напрочь отмел все компрометирующие Метелла материалы, и представил его чуть ли не главным действующим лицом сражения. Это принесло ему новые награды, повышение в чине…

С тех пор прошло уже почти шесть лет.

И все эти шесть лет Клавдия мучали ночные видения: грохот и треск ломающегося льда, гордо поникшая голова Сатурнина; пульсирущая жилка на шее, которую он рассекал мечом, – и она взрывалась фонтаном густой, темной крови, окатывавшей его с головы до ног…

И вспомнив всё это и твердо взглянув в глаза Домициана, Клавдий повторил:

– Да, Антоний Сатурнин был моим другом. Но приходит время, когда нужно выбирать между дружбой и долгом. Ты знаешь мой выбор!

– Ты не ошибся! – растроганно сказал Домициан. – И я докажу тебе, что умею быть благодарным верным мне людям. Знай же, Метелл, я решил доверить тебе легион. Один из лучших моих легионов – Двенадцатый Молниеносный.

Эти слова ошеломили Клавдия.

– Ты, божественный, – пробормотал он, – решил дать мне…

– Да, Метелл, да, – подтвердил император. Он опустился на золоченое ложе и задумался. – Но доверяю я тебе его не для обычной службы. Ты должен будешь совершить поход. Риму тесно в обжитых местах. По сути дела, мы окружены варварами, Дикие иберы, дикие дакийцы, галлы, германцы… Ни Египет, ни Азию я к числу цивилизованных провинций причислять, естественно, не могу. А мне нужна новая провинция. Мне нужны победа и триумф! – Домициан опустил глаза, и губы его задрожали, – Вы все смеялись надо мной, когда я справил дакийский и хаттский триумфы. Или я сам не понимал, что побежденный и данник не имеет права на почет и рукоплескания? Но я все же усмирил хаттов; пусть дорогой ценой, но обезопасил границы от дакийских вылазок и я… подарил народу праздник – моему презренному народу! – зябко поежившись, император набросил плащ на свою пурпурную шелковую тунику и пошел по тропинке, ведущей к зимнему саду. Клавдий проследовал за ним.

– Сколько горя, отчаяния, сколько бессильных слез доставил мне этот проклятый город! – жаловался Домициан, бродя по оранжерее, уставленной горшками с его любимым горицветом. – Я, право же, собирался перенести столицу в Александрию и жалею, что не сделал этого. Ибо нет народа более низкого и неблагодарного, чем римляне. Я закатываю роскошные пиры, закармливаю чернь языками фламинго и соловьиными пупочками, гроблю целые армии в цирках, а они попрекают меня двумя десятками паршивых писательских головенок. Они корят меня тем, что мой папаша обставлял праздники с большей пышностью. А на чьи деньги? На их же деньги! Все забыли, что он ввёл налог на туалеты. Тит его, правда, отменил, но стоило мне восстановить его – и мои статуи стали мазать дерьмом! Все, буквально все мои реформы они встречают насмешками, даже те, которые я провожу ради их же блага. Ведь Италия катится к краху. Что мы изготовляем, что производим? Ничего, кроме вина и бездарных стихов. Мы упиваемся, ужираемся своим вином, из народа воинов и строителей мы превращаемся в народ пьяниц. У нас нет даже своего хлеба. Стоит кому-либо из моих наместников поднять восстание в Александрии и прекратить поставки зерна – вся Италия вымрет от голода, Поэтому я ограничиваю посадки виноградников и заставляю людей растить хлеб для их же пользы. А чем, ты думаешь, они мне отвечают?! Вот, погляди, что они еженощно разбрасывают по городу.

Он поднял с ложа и протянул Клавдию скомканный обрывок папируса, на котором были написаны стихи:

Сделав титаническое усилие, чтобы не улыбнуться, Клавдий отвел глаза и встретился с хищным, испытующим взором императора.

– Бездарно и глупо, – заявил префект.

– А по-моему, напротив, – возразил Домициан. – Талантливо и едко. Как думаешь, это не Марциалова работа?

40

Ре́ция (Ре́тия; лат. Raetia, роман. Rhaetia), с Винделицией, – самая западная из дунайских провинций Римской империи, входившая в состав италийского диоцеза.

41

Лаквеарий – специализация древнеримского гладиатора, вооружённого лассо (поздняя разновидность ретиария).