Убырлы Кеше

Натянув одеяло до подбородка, Настасья долго ворочалась в постели. Мурашки бегали по спине невидимыми муравьями, и лишь под утро она забылась в полудрёме. Ей тут же приснился кошмар. Тощий старик трогал её костлявыми руками и приговаривал: «Ай да де́вица, хороша да сладка. Пойдём-ка, голубушка, да в спаленку». Потом старик превратился в ворона, а она сама — в нечто страшное и непонятное… Настасья проснулась и какое-то время лежала с открытыми глазами. Непонятное предсказание Мишани ничего не прояснило, не успокоило. Зато от чудных слов убогого уж больно интересно стало. Что за дом такой её ожидает, коль она в путь отправится? Что за демон встанет на её пути, а ещё ворон какой-то? С первыми же петухами Настасья вскочила с постели и выбежала в сени.

Здесь пахло опарой, кислой капустой и рыбными пирогами. Зачерпнув воды из ведёрка, Настасья прильнула к ковшику пересохшими губами. В сенях было темно и прохладно, но на лбу девушки всё ещё блестели холодные капельки. Настасья утёрлась рукой, даже не вспомнив провисевшее на стене полотенце, и сделала ещё пару глотков. «На мне свет клином не сошёлся — глядишь, отведёт от меня Боженька сию напасть, и всё снова будет, как прежде. Нужно просто успокоиться», — внушала Настасья себе самой, однако унять не покидавшую её дрожь всё равно не удавалось.

Параська — тощая рыжая кошка, — увидев молодую хозяйку, тут же принялась тереться о её ноги, но Настасье было не до кошачьих ласк. Она слегка пнула Параську ногой и только сейчас приметила в глубине длинных сеней Глашку. Та стояла у приоткрытой входной двери и что-то разглядывала через образовавшуюся щель.

Увидав молодую хозяйку, Глашка тут же захлопнула дверь, склонилась в полупоклоне и тоненьким голоском проворковала, точно пропела:

— Добренького утречка, Настасья Тихоновна! Чего изволишь? Умыться ли, может, молочка? Дуняша уж корову подоила.

— Чего? Корову? В такую-то рань? — удивилась Настасья. — Нет! Молока не надобно, а вот умыться... Да-да, принеси водицы... тёпленькой, и рушник. Пока эти, московские, не приехали.

Глашка поднесла ладошку ко рту и прыснула в кулачок:

— Помилуй, Настасья Тихоновна, как же не приехали? Ещё как приехали!

Настасья вздрогнула:

— Когда ж?

Глашка сделала шажок, склонилась и прошептала тихонечко:

— Ещё давеча заявились, все конные. Старшо́й ихний, царёв боярин, так тот точно гусак — важный, аж жуть: смотрит хмуро, правда, борода недолга — не до пупа, как у наших бояр, и не космата, а коротко стрижена. Он сразу же к батюшке вашему ввалился, да без докладу. А с ним ещё четверо: двое в возрасте мужички, третий помоложе, а четвёртый… — Девка выпрямилась и пригладила растрёпанные волосы. — Хоть и ростом велик, но совсем безусый ещё.

— Какие ж они тебе мужички? — возмутилась Настасья. — Не мужички, а мужи — слуги государевы!

Глашка повела бровью, махнула рукой:

— Да полно тебе, княгинюшка! Мужички — не мужички... ведь не бабы же! — И девка снова затараторила сорокой: — Я их из светёлки давеча разглядела. Кафтаны у всех с отворотами да с золочёными пуговками, все рослые, как наш Тришка-бондарь, мордатые да холёные. Держатся важно, но перед боярином своим тянутся. Да-да... Грозный, видать, боярин. Один из тех, что постарше, — седой как лунь и кривой на один глаз. Второй — чернявый, глазищи раскосые, ни дать ни взять татарин. Третий — тот, что помоложе, — сутулый малость, рожа здоровенная и круглая, как капустный кочан, а вот молоденький... — Глашка снова прыснула в кулак, — уж дюже пригожий, румяный да бровастый; у нас туточки таких красавцев днём с огнём не сыщешь!

Настасья укоризненно покачала головой и тут же спросила:

— Старшой к батюшке, а где ж остальные?

— Остальные?.. — Глашка прильнула к двери и снова поглядела в щель. — Вон! Вон!.. Из терема выходят. Так... к колодцу подошли, стоят. Ух ты, чур меня, зыркают-то как по сторонам, точно псы цепные, точно вот-вот набросятся.

— На кого набросятся?

Глашка сдвинула брови, наморщила лоб:

— Ну как это на кого?.. Ну на кого-нибудь… Так чего ж ты меня, Настасья Тихоновна, всё пытаешь? Сама вот подойди и глянь.

— Вот ещё! — Настасья нахмурилась.

Глашка шмыгнула носом, утёрла его ладошкой и снова затараторила:

— Тётка Лукерья, с тех пор как гостюшки заявились, у печи хлопочет, ушицу варит. Манька с Дунькой скатёрку уж на стол постелили, ложки да миски таскают, а Тимошка в подпол за бражкой полез. Батюшка ваш велел встретить как полагается — вот все и суетятся.

— А ты тогда чего? Тебе заняться нечем? — Настасья махнула рукой. — Ступай-ступай, не мозоль глаза! Не по твою душу московские гости пожаловали.

Глашка фыркнула, поджала губки и прошипела:

— Так воду тёплую нести?

— Воду? Какую воду? Ах, воду... — Настасья махнула рукой. — Не надо воду.

Глашка хмыкнула и величаво удалилась на женскую половину. Настасья же накинула телогрейку да платок, сунула на ноги в сафьяновые чеботки́ и спешно вышла на крыльцо.

Утренний лучик заставил зажмуриться. Настасья прикрыла ладошкой лицо, зажала пальцами нос, чтобы не чихнуть. Под крыльцом ярким игристым ковром поигрывал декабрьский снежок. Небо было чистое, дым от печи приятно щекотал ноздри. От состоявшегося накануне шумного гулянья не осталось и следа. У колодца стояли московские. Настасья задержала дыхание, поняв, что сердце забилось чаще.

‍