Страница 27 из 50
Боль снова обожгла бок. Макарка зажмурился. Перед глазами вновь возник его гнедой двухлеток, лежавший в луже собственной крови; промелькнуло покрытое пучковатой бородищей неумытое лицо лесного удальца, испещрённое глубокими, похожими на трещины морщинами; словно бешеный призрак, возник на мгновение размахивающий саблей Василька Бурак, потом снова всё исчезло. Макарка сел на край кровати, потом, всё ещё держась за бок, проковылял к окошку.
Холод и застилающая глаза мучная пелена сменились внезапно пришедшей оттепелью и несущимися по небу облаками. Макарка отдёрнул шторку, сшитую из разноцветных обрезков ткани, и приоткрыл ставни. Свежий влажный воздух ударил в лицо. Макарка закрыл глаза, и теперь он уже не видел той страшной картины, которая отпечаталась в возбуждённом мозгу, когда он рубился с лесными молодцами. Еле-еле сдерживая себя, Макарка лежал под слоем укрывавшего его снега, ожидая помощи в лесу. Потом его грузили в повозку, потом...
Что было потом, он не помнил, хотя во время горячки видения посещали его очень часто: виделись окровавленные трупы и закоченелые тела.
Дверь приоткрылась, в неё протиснулась рыжеволосая головка.
Глашка — вот кто у нас тут! Макарка поманил девку, но та скривила рожу, замотала головой и обернулась, указав рукой назад. Потом скрылась за дверью. В соседней комнате скрипнула половица, и послышались шаги. В нос сквозь щель в приоткрытой двери ударил запах свежеиспечённого хлеба. Макарка зажмурился. Теперь, когда он снова в тепле, когда кто-то совсем рядом печёт хлеб и топит печь, всё будет хорошо. Он почувствовал слабость, шагнул к кровати и, испытав невыносимую боль, грузно рухнул на пол.
Когда в комнату вбежал отец и, как девицу, на руках отнёс его в постель, Макарка вновь пребывал в забытьи. Как только холодные простыни коснулись тела, он тут же снова пришёл в себя:
— Где это мы, бать? Ничего не помню.
— Молчи, не нужно тебе говорить. А уж о том, чтобы вставать, и думать боле не смей. Ишь ты, чуть глазёнки приоткрыл да сразу побежал, как козлик за выменем! Лежи мне и не трепыхайся, не то уши надеру!
Грозные слова отец произносил шёпотом, словно баюкал. Макарка не сдержал улыбку.
— А Глашка чего убежала? Пусть бы водицы мне принесла, за ручку подержала.
— Я те дам Глашку! А водицы тебе и без неё принесут, коль хочешь. Затянулись твои рубцы малость — теперь и попить, и поесть можно, только немного.
— Ну а раз можно, тогда Глашку покличь! — Макарка улыбнулся.
Никита Игнатьевич выдохнул, вытер рукавом лоб и улыбнулся:
— Коль о бабах думаешь — значит, ожил.
Макарка улыбнулся и тут же нахмурился.
— Бать... а бать, а Гнедок-то мой — он что... того?
— Нет боле твоего Гнедка, и не его одного. — Боярин махнул рукой и отвернулся.
— А кого ж ещё-то? — Макарка снова попытался встать, но отец придержал парня за плечо.
— Лежи, дуралей! Не хватало, чтобы рана своя снова открылась! На сегодня нам уж и без того смертей достаточно.
Макарка почувствовал, как голова начинает кружиться. Он озлобился, ухватил отца за руку и, стиснув зубы, прорычал:
— Не темни, бать, сказывай: что тут у нас творится?
Боярин повернулся. Лицо его вдруг из приветливого сделалось каменным, и он просипел:
— Троих княжьих людишек погубил кто-то, да всех лошадок наших тоже не пощадил. Один мой Бес только и выжил.
— Где ж мы сейчас?
— В лесу, сынок. Кругом болота да топи непроходимые. Хозяин заимки, на которой мы остановились, с Василькой за подмогой ушли да пропали. Кто людей князевых да лошадок сгубил, того мы пока не знаем. Я думаю, что разбойники те, кого вы с Василькой саблями попотчевали, а вот всем остальным какая-то всё нежить мерещится.
— Нежить? — Макарка скривил лицо, но улыбка его больше бы сошла за гримасу. — Это кто же тут про нежить сказывает?
— Да это всё дружок твой Федька всех баламутит, вот кто!
— Татарчонок? Да ну тебя! И что ж, верят ему? Бьюсь об заклад, что Тимофей Емельяныч, услыхав такое, в лицо бы Федьке рассмеялся!
Боярин надул щёки и снова провёл ладонью по вспотевшему лбу.
— Да если бы! Тимошка смурной какой-то стал, не поймёшь его. Ты вот сам посуди: попервой двух холопов, что пленника нашего стерегли, побили и с ними всех лошадей. Причём тела так изувечены, точно их не разбойнички лесные, а стая медведей рвала.
— Медведи всех драли, и никто этого не услышал?! Что за дурь? Не верю!