Убырлы Кеше

В избе было натоплено, потому боярин сидел за столом в одной рубахе и черпал деревянной ложкой наваристые щи. Капли пота катились по мускулистой шее и, стекая за ворот, приятно щекотали спину. Плетнёв то и дело утирал рушником губы, оглаживал короткую бороду и постоянно щурился в солнечных лучах, то и дело проникавших через чуть задёрнутую шторку. Затерянный в лесной глуши дом отшельников Никодима и Дарьи был хоть и ветхим, но просторным, с подклётом, двумя горницами, сенями я светлицей. Всё своё снаряжение — оружие, нагрудник и шлем — он оставил в отведённой ему и раненому Макарке горнице. Там же лежали плащ и верхняя одежда боярина. Хозяйская жёнка Дарья колдовала у печи над каким-то особым взваром, который, по её словам, нужно было ежеденно давать Макарке. Раненному разбойниками парню так до сих пор и не полегчало. Рана воспалилась, и вот уже второй день бедолага метался в горячке и всё ещё не приходил в себя.

Плетнёв не находил себе места, хоть и старался не показывать виду. Нужно было искать какой-то выход, но без лошадей они не могли продолжать путь. Макарке был нужен лекарь, однако местный хозяин Никодим уверял, что до ближайшего поселения никак не меньше сорока вёрст. Весь вопрос упирался в то, где взять лошадей.

Единственного уцелевшего после ночной бойни Беса ни в возок, ни в телегу не запряжёшь — не дастся, — потому и оставался один-единственный выход, срочно раздобыть где-то лошадей. Оставлять сына без собственного пригляду Никита Игнатьевич не хотел, потому на роль добытчика подходил лишь один Василька Бурак. Он один, окромя самого Никиты Игнатьевича, может совладать с Бесом. Вот только угрюмый как туча хозяин уверял Плетнёва, что Василька сам по себе дороги нужной не найдёт.

— Тут у нас то лес, то болото… то болото, то лес, — заверил боярина Никодим. — Тут вёрст семь до Гадючьего Ключа топать, через топь да через овражки, потом леском ещё версты три. Там Лебяжий Лог, за ним развилка, а от неё дорог аж с полдюжины, все на Москву идут. Вот только до Москвы твоей, боярин, ещё о-го-го, ехать да ехать. Вёрст полтораста, а то и поболее.

— Понял я всё, — огрызнулся боярин, — делать-то что?

— Есть тут сельцо, Зарубкино зовётся, бабка-знахарка в том сельце живёт. Сам я к ней ни разу не хаживал, но людишки говорили, что бабка та чуть ли не мёртвых с того света вытягивала.

— Так сколько же до твоего Зарубкина добираться?

— Говорю же: отсель до Лебяжьего Лога вёрст десять, а там до Зарубкина ещё с тридцать будет.

— А лошади в твоём Зарубкине есть?

— А чего ж нет? Там и изба гостебная имеется, и церквушка есть. Большое сельцо — дворов на полста. Только чтобы добраться туда, нужно из полудюжины дорог нужную выбрать.

— А указателей что ж — нет?

— Да какие там указатели! — махнул рукой Никодим.

— Ну так и что мне делать прикажешь? — почти отчаявшись, спросил боярин.

— Придётся мне самому с твоим посланцем в дорогу собираться. До Лебяжьего Лога провожу твого мо́лодца, дорожку ему верную покажу, а там уж он на таком жеребце враз доскачет. В Зарубкине мужичков найдёт, лошадок да сани.

Боярин оживился:

— Так собирайся же! Да Васильку моего сюда покличь.

Хозяин замотал головой.

— Сперва мёртвых схоронить надобно да лошадок растерзанных прибрать. Хоть и жаль их, лошадок-то, но негоже столько мяса выкидывать.

— Сами мы мёртвых схороним, братец, а ты в дорогу собирайся, да поскорей. Я Васильке велю, чтобы и он в готовности был. Поезжайте без задержки, а мёртвых мои люди схоронят. Стёпка, опять же, им пособит, а лошадок твоих Федька разделает и в ледник мясо спустит. Они, татары, с кониной дело иметь привычные.

Мужик заупрямился.

— Неча твоим людишкам по моим ле́дникам[1] да подвалам рыскать! Хоронить мертвецов — пусть хоронят; пусть татарчонок твой мясо порубить да туши освежевать поможет, но в погреб мой твои люди пусть и носа не кажут!

— Ты что ж, припрятал там чего, коль так трясёшься? — пытаясь пошутить, спросил боярин.

Никодим скрипнул зубами, усмехнулся:

— Нет там ничего! Могу показать, коль тебе так интересно.

— Так чего ж таишься?

— Не таюсь я вовсе. Просто мой дом — мои порядки. Не хватало ещё, чтобы чужие в моей избе командовали! Пусть твои помогут, а уж разложу я всё сам. Как мне то удобно.

Тут уж Никита Игнатьевич не сдержался:

— На то, чтобы столько туш разделать и в погреб снести, день понадобится, а то и поболее. Значит, пока ты будешь тут нашу конинку кромсать да свежевать, сын мой будет в горячке лежать да от боли маяться?

— А что мне до твого сынка? Кто он мне? — непривычно тонким голоском вдруг взвизгнул Никодим. — Не я к вам в дом, а вы ко мне заявились! От вас все беды пошли. Не было у меня забот — так нате! Говорю: пока сам мясо в погребе не сложу, не пойду никуда.

Плетнёв аж затрясся:

— Ах вот ты как...

— Ступай, покажи им, куда ехать, а уж о конине я сама позабочусь, — вмешалась в беседу Дарья. — Покажу, что и где сложить, как что солью пересыпать, и прочее. Ступай, муженёк, не гневи бога, а то и впрямь помрёт парень без должного ухода — получится, что мы с тобой в том будем виноваты. Зачем нам с тобой, Никодимушка, такой грех на душу брать? Не смотри, боярин, что муж артачится, такой уж у него норов.

‍