Страница 10 из 50
Вот вдали за сопками показался утыканный мохнатыми ёлками лесок. Теперь-то не заплутают! Кучер потянул вожжу и направил повозку прямиком к лесу. Конные скачут по бокам, не обгоняют, но и не отстают, хотя и идут по глубокому снегу. Впереди двое: чернявый татарин и боярский сынок Макарка. Татарин сидит в седле глубоко, словно влитой, а вот Макарка вытянулся весь — красуется.
Настасье всё интересно, но она московских не расспрашивает, сидит в повозке и носа не высовывает. Зато Глашка вечно в окно высунется, уж поди все глаза им измозолила.
На первом же постое, когда остановились посередь небольшого лесочка, Глашка в ёлочки упорхнула — мол, до ветру. Макарка, то приметив, тоже по-тихому исчез, точно испарился. Вернулись оба порознь, оба молчаливые. У Макарки в глазах огонёк лукавый, Глашка же с надутыми губами. Знать, чем-то недовольна. Боярин Никита Игнатьевич всё то сразу приметил, крякнул с досады. Потом улыбнулся в бороду и ничего не сказал.
— Ну что? — Настасья дёрнула Глашку за рукав, когда они снова отправились в путь. — А ну давай сознавайся: приголубила ты Макарушку Никитича?
— Нет ешшо! — хмуро буркнула девка. — Да и зачем он мне? Я ведь ему так, на разок.
— Да ладно тебе... — удивилась Настасья, а Глашка тут же ехидно так процедила:
— Макарка ваш не больно-то и хотел со мной миловаться. Он всё больше про тебя, Настасья Тихоновна, расспрашивал...
Настасья улыбнулась:
— И чего ж ты ему про меня поведала? А ну сказывай!
— А ничего!.. Боярин же не велел Макарке на тебя глазеть — вот пусть и не глазеет. Так что ничего я ему и не рассказала... такого.
Настасья рассмеялась:
— Что-то мне в то не больно верится.
— А вот и напраслину говорите! — возмущённо выкрикнула Глашка. — Говорю же: ничего не рассказала, а вот от него самого много чего спознала. Токмо раз ты мне, матушка, верить не желаешь, так я тебе тоже не расскажу ничего. — Девка отвернулась.
Тётка Лукерья, слушавшая все эти пересуды, только покачала головой.
— Ой, молодухи вы молодухи, сладу на вас нет! Что девка сенная, что княжна — всё едино! В голове одни шашни да непристойности. Княжну аж к самому царю везём, а они всё о молодцах да о делах сердечных гутарят! Ужель и я такой была... по молодости?
— А какой ты была? — Настасья потянула Лукерью за рукав. — Расскажи.
— Не скажу, больно много знать хотите! — Лукерья насупилась.
Они помолчали, потом Глашка поднялась, отошла в сторонку и поманила Настасью рукой. Та посмотрела на Лукерью. Тётка сидела в задумчивости. Настасья подошла к Глашке.
— Не хочет она говорить! — прошептала девка. — А оно и не надобно. Я сама и так всё про неё знаю.
— Что знаешь?
— Тебе Лукерья наша про Дуняшку сказывала?
— Про то, как к ней купец сватался, а она за него не пошла да со скоморохом сбежала? Ну было!
— Так вот, Лукерья наша недалеко от Дуняшки ушла. Такой же в молодости грех сотворила, а теперь мается.
— Грех? Какой ещё грех?
— В молодости наша Лукерья, по слухам, справной девкой была — в теле, одним словом, ну и на лицо ничего так, нравилась парням. Трижды к ней сватов засылали, а она ни в какую. Этот для неё стар, тот уж ветреный больно, тот скуп, тот некрасив, а кого полюбила, так он её сватать не захотел. Обрюхатил на сеновале и сбёг.
— Как Дуняшкин скоморох? — переспросила Настасья. — Во дела!
— А я что? Всех поучает наша Лукерьюшка, а сама… — Глашка воровато посмотрела на сидевшую в задумчивости тётку. — Ро́дила она опосля того. Теперь-то всем сказывает, что мужик её на войне погиб, а на самом деле всё не так было.
Настасья, глядя на опечаленную Лукерью, уж пожалела о том, что завела этот разговор. Знала ведь она Прошку — Лукерьиного сынка. Юродивый, как и Мишаня, да только пророчить не может. Жил Прошка при княжьем дворе, в доме жил, пока чуть хату не спалил. После того князь Тихон его в хлев переселил. Там Прошка с тех пор и обитал. Жаль его, но кому охота в погорельцы попасть? Правда, сам Прошка не особо от всего того страдал — пас свиней, рыбку из пруда любил тягать да на дудке играл. К сладостям уж очень пристрастился, дашь ему леденец — вот он и счастлив. Посасывает жжёный сахарок, хихикает, благодарит да крестится.
Глашка снова заговорила:
— Так что и Лукерья наша баба бедовая. Только делает вид, что так строга и неприступна. Думаешь, отчего она с нами в Москву-то напросилась?
— Отчего?
— Да оттого, что устала она со своим сыночком-дурачком возиться! Небось, тоже в столице надеется к какому-нибудь богатею прибиться да жизнь свою убогую изменить. Чего бы она там ни говорила, а мы, бабы, всё об одном лишь мечтаем: как бы кого окрутить да очаровать.