Истребитель

– Хер с ним, с самолетом, – сказал Огольцов Петрову. – Я вам объявляю, я вас это… – Он не понимал, что можно сделать с человеком, которого должны были убить только что, и плюс у него сгорел самолет. – Ты что же делаешь? Это война, малый, ты понимаешь, нет?

– Приму любое взыскание, – смиренно отвечал Петров. Он допускал, что остался жив, но осознавал это не вполне.

– Но куда ты попер без приказа?

– Приму любое взыскание, – повторил Петров.

– Примет он… Кто тебя спросит. Ты можешь мне объяснить, что произошло?

– В Москву только не отправляйте, – попросил Петров. – Стыдно.

– Почему стыдно? – как бы сам себя спросил Огольцов. – Чего ж стыдно. В первом бою двоих повредил, сам выжил. Удача исключительная. То ли поощрить тебя, то ли разжаловать к свиньям собачьим. Вообще, конечно, великолепно. Я буду с тобой в Москве разбираться, ты будешь иметь бледный вид, и я с тебя вычту. Пока летай.

Петров даже не особенно обрадовался. Чувства его были несколько приглушены. С этого дня его перестали мариновать и сделали командиром звена.

4

Оказалось, что он прямо-таки рожден для войны. Возможно, причина крылась в состоянии некоторой безнадежности, которое он ощущал при мысли о доме, а вероятней все-таки, что война его заводила. Есть люди, которых трудно вывести из себя, но в какой-то момент они начинают давать сдачи и увлекаются. В случае Петрова этот момент наступил в июле, когда Сиснерос, командир республиканских летных сил, приехал на русский аэродром – его называли именно русским, хотя компот там варился тот еще: сербы, американцы, французы. Сиснерос был желт от бессонницы, зол и подавлен. Он рассказал, что ночные бомбардировки франкистов плохо действуют на население и переутомили солдат, потому что налеты происходят теперь каждые полчаса. Надо что-то сделать, чтобы они так не летали. Петров после короткого молчания сказал, что готов к ночному бою.

Собственно, испанец этого и ждал, но предложить не мог: опыт ночных боев со времен империалистической войны был крайне мал и не пополнялся. «Как ты его найдешь в темноте?» – спрашивали Петрова разумные люди. А по разрывам, сказал Петров. Ты не представляешь, что такое испанская ночь, продолжали убеждать разумные люди, и поначалу они оказались правы: после первого же вылета, когда Петров никого не нашел, он вдобавок на плохоосвещенном аэродроме зарулил при посадке в воронку, сам чуть не поломался и поломал стойку. Это его взбесило, он разнес всех техников, на полосу теперь сгоняли машины и светили фарами. Кушкин придумал способ: франкисты при бомбежке прижимаются к земле, чтобы видеть цель; ты иди повыше, я – пониже, где-нибудь да поймаем. Сначала повезло Кушкину, он увидел цель по лунному отблеску – при полной луне вообще проще, – но это оказался юнкерс, Кушкин дал по нему три очереди, и все три точно, – ноль внимания, фунт презрения. Что-то было ужасное и невозмутимое в том, как эта тварь, иронически покачав крыльями, ушла восвояси.

На земле стали смотреть, где у юнкерса уязвимости: гляди, показал Петров, в крыле у него бензобак. Может, здесь? Еще три ночи выходили впустую, на четвертую Кушкин стал мочить юнкерс в правое крыло, увлекся, потерял скорость и почувствовал, что валится в штопор; пока выходил из штопора, потерял юнкерса. Неделю не вылетали, потом ночная бомбежка случилась уже буквально в пяти километрах от аэродрома; ну, сказал Петров, это хамство. В ту же ночь Кушкин снизу подбил своего первого, с удовольствием посмотрел, как тот горит и разваливается на лету, пилот выпрыгнул, и его, как с не меньшим удовольствием говорил Еремин, споймали. Петрова это завело, и на следующую ночь он обнаружил «фиата», пошел за ним, благополучно подбил, но далеко оторвался от своих и влетел на территорию, о которой толком ничего не знал. Горючки у него было в обрез, он понял, что вернуться не сможет, и решил садиться.

Внизу была предрассветная тьма, он снизился до трехсот и впереди разглядел даже и не площадку, а так, ровное место с гулькин хер, – как бы бухта, с трех сторон окруженная горами. Что интересно, симметрично справа была такая же, и даже чуть больше. Петров вспомнил, как Канделаки полетел к избирателям и посадил бомбер в Адыгее на площадке тридцать на пятьдесят, чуть не упершись в гору винтом, – еле развернулся потом и оторвался на самом краю пятачка. Но то был Кандель, на своей земле и днем. Надо было решать – направо, налево? Справа будто бы казалось шире, а слева длинней, Петров прислушался к интуиции, она сказала почему-то налево, хотя обычно он в таких ситуациях строго выбирал направо. Но тут ясно слышалось: давай туда. Можно было бы еще приглядеться, однако оставалось у него десять литров, и он зашел-таки на вираж и чиркнул колесами по камню; что-что, а садиться почти вертикально Петров умел. У него был пистолет, от которого в таких обстоятельствах не ожидалось никакого толку, – продать жизнь подороже, не более. Но поползли из кустов, стали отделяться от камня какие-то чуть видные малорослые люди, – светало, он вглядывался и ни черта не понимал. «Рус, – закричали ему, – рус авьядор!» – Петров понял, что попал к правильным людям, и помахал.

Они объяснили ему позицию. Там, куда он чуть было не сел, как раз были франкисты, и Петров прилетел бы к ним в объятия, и тут уж хваленое везение никак бы ему не помогло. Внутренний голос подсказывает отважному ковбою: теперь ты как знаешь, а я уматываю. Но на этот раз голос все говорил правильно, и Петров стал объяснять, что ему нужна горючка, – горючка, нафта, энтьендо? В ответ замотали головами, да и правда, откуда у них бензин. Но что у вас есть? Достать можете? Петров осмотрелся в разгорающемся свете дня: этими козьими тропами никакой грузовик не проедет. Ему бы хоть литров пятнадцать, но кто притащит? Допустим даже, что они пошлют пацана на базу, – сюда, положим, никто больше не сядет, чертовы горы, но сбросят как-нибудь; однако пока добежит пацан, пока прилетит Еремин или кто там, да пока сбросит, да пока промахнется… Петров уже знал несколько испанских слов, стал объяснять: диес и еще диес литрос… газолина! Си, си, закивал испанец. Одна канистра у них была, ее принесли, но что толку в одной канистре? Какого качества бензин? Нумеро октано? Си, буэно, объяснял ему республиканец, типичный козопас, смуглый, с жесткой шкиперской бородой. Мало, этого мало, повторял Петров, как это… поко! Тогда бойца осенило. «Алкохоль!» – предложил он. Но алкохоль, попытался объяснить Петров, не до выпивки! – но испанец уже кого-то послал, и две канистры чистейшего местного спирта отнесли к самолету. Откуда у них спирт? – да уж понятно, что в горах спирт бойцу нужнее бензина, а откуда? – так они на своей земле. Петров прикидывал: он никогда еще не летал на спирту, такого не водилось в авиации, но бензина ему хватило бы километров на двадцать, несерьезно; разве долить? Получим спирто-бензиновую смесь, что же я о ней знаю? «Еще, еще надо», – раздраженно крикнул он, и республиканец на хорошем русском ответил: «Ну что ты сердишься, еще так еще».

– Мать моя вся в саже, – выдохнул Петров, – что же я перед тобой выделывался тут?

– Не знаю, – пожал плечами боец, – я думал, ты знаешь.

– Что я знаю?

– Что тут свои.

– Ну так не везде же свои! Я понимаю – в авиации…

– Везде, – со значением сказал боец. – Тебя как зовут?

– Толя, – радостно признался Петров.

– Болван. Здесь как зовут?

– Теодор.

– Тореадор, – передразнил смуглый. – А я Эрнесто.

– А дома как?

– А дома неважно. Мы там вряд ли увидимся.

Петров тотчас успокоился: он был среди своих. Он не сомневался теперь, что и остальные все были русские, притворявшиеся испанцами чисто для конспирации.

– Ты выпей, – предложил странный Эрнесто. – Пока заливать будут… они тут, понимаешь, все делают медленно. Те еще вояки.

Петров выпил, запил водой, услужливо предложенной девушкой из отряда, – медсестра или мало ли, кто знает ихние боевые обычаи, – и засмеялся.