Русское

Ее отношение к происходящему озадачивало ее саму.

В первый раз она попыталась сопротивляться. Тогда-то впервые в жизни она осознала и даже физически ощутила, насколько отец сильнее ее. Он не бил ее, ему это не требовалось. Он просто схватил ее за руки, и она поняла, что не может пошевельнуть ими. Если она не попытается лягнуть его или укусить, то окажется всецело в его власти. А если и попробует, что тогда? Начнется драка, из которой ей точно не выйти победительницей. Она потеряет единственный дом, который есть у нее на свете.

Она безмолвно приготовилась выдержать неизбежное, пытаясь отразить его натиск, избежать нападения, а потом отказалась от бесплодной борьбы.

А когда он овладел ею, она мрачно вспомнила о березе, утопающей в зимнем снегу, но выдерживающей любые испытания и в конце концов умеющей выжить, несмотря ни на что.

В следующие недели она пребывала в смятении. Отец никогда не был груб с нею. Вопреки себе самой она не могла не признать, что ее тело откликается на его ласки.

Он больше не называл ее своей женушкой. Сейчас это прозвучало бы слишком откровенно. Перестал он и обнимать ее за плечи на людях, что раньше делал часто.

Однако она стала смотреть на него, как жена – на мужа.

Она по-прежнему любила его. По-иному стала она ощущать ритмы, которым подчинялось его тело. Когда он, сидя за столом, словно бы напрягал шею или слегка сжимал кулаки, она жалела его, как бывало в детстве; но сейчас уже не думала, что он нуждается в утешении: она знала, что это за телесное томление, и уже понимала, как легко от этого томления избавиться.

Иногда, пусть даже мысленно, вздохнув, ибо осознавала, что́ за этим последует, она подходила к нему, сидящему вот так на скамье, но не обнимала его, как делала прежде, а принималась растирать его затылок, шею и плечи.

Между ними установились странные отношения: она никогда не играла и не резвилась с ним, никогда не взъерошивала ему волосы и не дразнила его, как могла бы дразнить возлюбленного или мужа, в ее обращении с ним всегда чувствовалась какая-то сдержанность; она была робкой, но практичной.

Один зимний месяц сменялся другим, и постепенно их стала соединять новая, странная связь. Как только дверь в избу открывалась, они превращались в обычных отца и дочь. Если односельчане что-то и знали или подозревали, никто никого ни о чем не спрашивал. Отца и дочь объединяла тайна, и оба отчетливо понимали, что они – соучастники.

В январе она уже не раз отдавалась ему, ощущая наслаждение.

Почему ее так беспокоило, что несколько кратких минут ее тело, тело молодой женщины, наслаждалось ласками и находило успокоение и избавление в ласках, ради которых оно и было создано? Почему этот особый род близости был чем-то хуже того, что уже успел связать их?

Янка прекрасно понимала, что это значит. Она уже давно не исповедовалась, но не скрывала от себя, что с ней творится. Нечистый овладел ею. Она не только согрешила, но и упивалась своим грехом.

Познав любострастие, она словно низверглась в бездну и возненавидела самое себя.

«Я теперь вроде этих баб из Грязного», – простонала она.

Ей казалось, будто волосы у нее теперь так же спутаны, как у них, будто все ее тело осквернено.

А оставшись одна, она в отчаянии обращалась к далекой, отрешенной, с печальным ликом Богоматери на маленькой иконе в углу и принималась молиться: «Спаси меня, Матерь Божья, от грехов моих. Укажи мне путь из тьмы».

Боярин Милей был осторожен, проницателен и хитер.

У него были три дочери и двое сыновей, и он хотел оставить детям богатое наследство.

Он никому не доверял.

Хотя он и служил княжескому семейству, владетелям маленьких восточных Муромских земель, костьми ложиться за своего князя он не собирался.

В том был свой смысл. Давно прошли времена, когда важные бояре изо дня в день служили в княжеской свите; теперь в этом качестве их заменяли младшие сыновья или бедные родственники. И хотя им в случае необходимости полагалось откликаться по первому зову князя, они привыкли вести свои дела самостоятельно. На более обширных Рязанских землях, расположенных непосредственно к югу от Мурома, бояре известны были своей независимостью, и князья рязанские подчинили их себе не без труда. В других княжеских владениях, например в юго-западном княжестве Галицко-Волынском, не говоря уже о землях на польской границе, бояре и дворяне обладали немалой силой, и князю надобно было заручиться их поддержкой, принимая любое важное решение.

Существовало и другое обстоятельство.

Имея высокое происхождение, то есть будучи потомками Владимира Святого, княжеские семейства стали очень большими. Дни величия Киева, когда каждый князь правил огромной территорией, миновали, и теперь многие из знатнейших и славных князей владели лишь небольшими городками, а их дети и внуки могли получить земли меньше, чем некоторые важные бояре. Эти уделы, как принято было именовать такие княжеские наследственные вотчины, были малы, и потому боярин вроде Милея мог и возгордиться, а наблюдая за переменчивыми судьбами многих маленьких городков – княжеских владений, убеждался в том, что политические основы мира отнюдь не так незыблемы, как полагали его предки.

А его собственные князья, сидевшие в славном городе Муроме, с его точки зрения, были игрушками в руках великого князя, которому, по мнению Милея, нельзя было доверять.

«В любом случае, – проницательно говаривал Милей, – даже великий князь, кем бы они ни притворялся, служит отныне татарским ханам».

Так где ему искать выгоду? Как ему разбогатеть?

В глазах Милея, важнее всего была не позорная клятва верности хану, ради которой великий князь должен был ехать на поклон через всю степь. И не разрушение татарскими войсками множества городов – их можно было отстроить заново. И не казнь татарами князя черниговского.

Милей мудро подметил, что, в отличие от русских князей со времен Владимира Мономаха, татарский хан чеканил свою собственную монету.

«Теперь все деньги приберут к рукам татары, – сказал он двоим своим сыновьям. – Торговлю они не искоренят – зачем бы им это? – но всю прибыль возьмут себе».

Со времен нашествия земля Муромская пребывала в упадке и запустении. Хотя Милей владел рабами, которые изготавливали товары и изделия на продажу, и хотя получал в деревнях часть оброка цветной тканиной и мехами, пока расширяться ему было особо некуда.

«Надо поглядеть, что на наших собственных землях творится», – решил он.

Он знал нескольких бояр, которые в последнее время проводили в своих имениях по нескольку месяцев неотлучно. Если раньше они всегда жили в городе, вели торговлю и принимали кортому деньгами, то теперь были вынуждены кормиться тем, что давала им собственная земля.

«И знаешь, – признался ему один из таких бояр, – может быть, серебряной казны у меня и не водится, но, когда какой-нибудь крестьянин в уплату кортомы объявится у меня с двумя мешками зерна, с маслом, да сыром, да творогом, с пятью десятками яиц и с целой телегой дров, я и довольнехонек. Когда уезжаю к себе в вотчину, я, может быть, сам становлюсь похожим на крестьянина, – рассмеялся он, – но живу зато хоть куда».

Выслушивая такие признания, Милей стал все чаще задумываться о Русском.

А какие, кстати, размеры были у этой деревушки?

Милею оставалось только догадываться.

Как и большинство документов в этой огромной стране, где все было неточно и приблизительно, вотчинная жалованная грамота не устанавливала однозначно границ земельного владения. «Где коса, да топор, да соха погуляли» – так звучала обычная формулировка. Только местные жители, издавна поселившиеся в такой деревеньке, могли сказать с какой-то долей уверенности, где заканчивается там вспаханная земля.

Однако три эти стороны, располагающиеся на бедном подзоле, интересовали Милея меньше, чем восточная, лежащая за рекой, на плодородном черноземе. И здесь-то граница с черными землями князя была проведена четко.