Страница 8 из 23
Глава 24
В прихожей нашей квартиры, на весьма непродолжительное время, установилась практически мертвая тишина, нарушаемая лишь сопением обеих моих ближайших старших родственниц, и прерванная затем бабушкой.
— Ир, что-то я себя неважно чувствую… Из-за жары, наверное. Пойду-ка, пожалуй, таблеточку выпью, да прилягу. — негромко произнесла она, глядя поочередно то на меня, то на мою матушку. — А ты уж тут, пожалуйста, давай-ка сама разберись со всем этим…бардаком, по-матерински. Только не перебарщивай слишком, помни о…
— Я помню, мам. — абсолютно ровным тоном, в котором, однако, легко можно было расслышать охватившую ее злость, перебила маман бабулю. — Иди, мам, отдыхай, я разберусь со всем этим бедламом, не переживай.
Что бабуля и сделала, предпочтя быстренько скрыться в нашей с ней комнате, пережидая там надвигающуюся семейную бурю, и не мешая своей дочери задавать внучке воспитательную трепку.
Проследив за тем, как бабушка исчезла из виду, мама, с чрезвычайно спокойным, и даже каким-то отстраненным что ли, выражением на лице, которое, впрочем, вряд ли предвещало для меня нечто хорошее, оглядела свою дочь, меня, с ног до головы, а затем, опершись спиной о стену, и скрестив на груди руки, произнесла:
— Ну, разувайся, чего стоишь-то столбом? — и едва я выполнил требуемое, она поинтересовалась: — Злат! Ну, что еще за фигня? Неужели всего произошедшего тебе показалось мало…? Плюс с твоей стороны было бы полезно задуматься на тему того, как подобное твое поведение…
Она кивнула на входную дверь.
— …отразится на твоем собственном здоровье и на здоровье твоей бабушки, которое, прямо скажем, очень так себе… Не заставляй ее лишний раз волноваться! Ты же у меня, как я смогла убедиться лично, не совсем уж безмозглая девица и думать очень даже умеешь.
И прежде, чем я успел что-либо ответить в свое оправдание на ее тираду, мама подняла руку, призывая меня к молчанию. Сделав несколько глубоких вдохов и успокоившись настолько, чтобы сейчас же не заорать, она, тоном, которым можно было бы заморозить спирт, поинтересовалась:
— Выпивала?
Нет, не могу не отдать должное выдержке своей матушки, ибо она не накинулась на меня сразу же с воплями, оскорблениями и пощечинами, едва лишь за участковым захлопнулась дверь, как это порой водится у некоторых, даже самых респектабельных родителей, в отношении в чем-либо провинившихся, по их мнению, чад (а отдельные «интересные личности» не гнушаются устраивать собственным детям публичные выволочки в многолюдных местах, отвратительные сцены которых я наблюдал не единожды).
А вот как бы я сам отреагировал, окажись на месте своей матушки, когда и если одну из моих дочерей привели бы домой милиционеры, сообщив мне или Забаве то, что сообщил маман участковый?
Вопрос этот, разумеется, сугубо умозрительный, ибо девчонки мои были вполне себе домашними и беспроблемными детьми…в основном. Ну, я имею в виду, в плане наличия у них вредных привычек и нежелательных знакомств, да и в сопровождении милиции домой они не возвращались ни разу.
Лишь единожды, когда я нагрянул в школу к своей старшенькой без предупреждения, и застал ее, четырнадцатилетнюю на тот момент, курящей с подружками за зданием этой самой школы, мне, по возвращению домой, пришлось принять в отношении нее весьма суровые меры воспитательного характера, но это уже отдельная история, которая, впрочем, благополучно разрешилась.
Я, как и мой собственный отец до этого, никогда не считал использование ремня в «ключевых точках воспитательного процесса» чем-то зазорным, негуманным или непедагогичным, хотя самому в реальной жизни пришлось применять его лишь пару раз. Я все-таки предпочитал воспитывать личным примером (впрочем, с некоторых пор мой «пример» стал очень так себе, конечно), добрым словом и грозным взглядом, и обычно…обычно…это также хорошо работало, как и ремень.
— Ну, чего ты молчишь, Злат? — прервал мои воспоминания новый вопрос мамы.
Честно говоря, за день сегодняшний я уже изрядно притомился, а дел, которые лишь предстоит еще сделать, осталось немало, что в свою очередь означает: с «воспитательным процессом» от матушки пора заканчивать…
А как быстрее всего возможно закончить с подобным? Ведь нельзя же просто взять и сказать: «отстань, мам, не до тебя мне сейчас!», ибо это возымеет строго обратный эффект, и маман рассвирепеет окончательно…
Быстрее всего, полагаю, разрядить обстановку возможно, ну, хотя бы частично, просто сведя все дело к шутке, с долей легкой несуразности. Давненько мне не приходилось отчитываться за свои поступки перед разозленной до крайности матерью, и в некотором смысле, это для меня новый опыт, что тоже неплохо…
— Мам, ты ведь смотрела «Ну, Погоди!»? — вместо того, чтобы, как это принято у сильно провинившихся детей, уткнуть взор в пол, я, соорудив довольное-предовольное выражение на пухленькой физиономии, и теребя кончики своих шикарных длиннющих волос, поинтересовался у матушки.
— «Ну, Погоди!»?! — переспросила маман, с выражением некой легкой ошалелости на лице, сменившее то спокойствие, что было до сего мгновения.
— Да, мам, именно! «Ну, Погоди!». Ну, там, где еще волк и заяц. — пояснил я.
— Волк и заяц…, - повторила за мной матушка и взглянула на меня так, словно бы начала подозревать Злату в том, что та употребляла на крыше не только алкоголь. — Волк и заяц, да… Злат! Тебя привели домой милиционеры, утверждая, будто бы ты на крыше распивала алкоголь с каким-то взрослым мужчиной! При чем здесь волк и заяц? Ты что, теперь еще и поиздеваться над собственной матерью вздумала?! Какое, к черту, «Ну, Погоди»?! Прекрати заговаривать мне зубы…!
— Секундочку, мам, секундочку! — перебил ее я, выставляя вперед ладошку, — Во-первых, если ты помнишь, участковый, как бы ему, наверное, этого не хотелось, не утверждал, будто бы именно я распивала что-то там на крыше. А во-вторых, я тебе сейчас все объясню!