Страница 2 из 11
– Почему ты целуешься с открытыми глазами? – так она спросила, чуть отстранив своё лицо от моего, чтобы увидеть моё лицо своими синими открытыми глазами всё, целиком. Может, она спросила чуть-чуть не так. Может, она сказала: «Почему ты не закрываешь глаза, когда целуешься?» Или: «Почему, когда ты целуешься, у тебя открыты глаза?» Я не помню. Говорю же, прошла тысяча лет. Но дело было в глазах: в моих открытых, с блуждающими зрачками, и в её доверчиво запахнутых трёхцветными (после макияжа), как флаг Франции, веками и гардинами удлинённых ресниц.
– Мужики всегда целуются с открытыми глазами, – так я сказал. Хотя нет. Я сказал не так. Я сказал: «все мужики целуются с открытыми глазами», а она покачала головой и сказала: «нет», и я подумал о том, что у неё было много мужчин, которые целовали её, и с открытыми, и с закрытыми глазами, и мне стало больно. Лучше бы я сказал: мужики всегда целуются с открытыми глазами, а она спросила бы: почему, и я, улыбаясь, объяснил бы: мужчине надо контролировать территорию, следить за развитием событий; вдруг, пока мы целуемся, кто-то захочет на нас напасть? Кто? – спросила бы она. А я бы ответил: не знаю. Например, саблезубый тигр. Или вон тот подозрительный тип с газетой. Она рассмеялась бы. И было бы хорошо. А ещё я испытал дежавю. Потому что уже слышал этот вопрос, или читал про него, и это вообще какой-то устойчивый образ в романтической литературе, но я опять ошибся, отвечая. Если вас спрашивают: «почему ты целуешься с открытыми глазами?», никогда не отвечайте «все мужики целуются с открытыми глазами», потому что девушка скажет или подумает: «нет, не все, я знала и таких, которые целуются, закрывая глаза», – и вам будет больно; лучше отвечайте «мужики всегда целуются с открытыми глазами», это будет звучать так, что настоящие мужики не закрывают глаза, целуясь; а те, кто у вашей девушки были раньше, они и не были настоящими мужчинами, всё это не важно и несерьёзно, и мы вычёркиваем этих придурков из нашего настоящего и нашего будущего.
И в этот день, кстати, я тоже мог бы умереть, и это было бы прекрасно. Смерть – это всегда здорово. Особенно добровольная, осознанная, свободная. Свободная любовь и свободная смерть – вот то, к чему мы всегда стремимся. Несвободная, вынужденная смерть – это как секс в браке для зачатия детей. Нечто нужное, полезное, даже необходимое. Но никакого кайфа. Я хотел поговорить об этом, и я спросил:
– Ты читала Сэлинджера, «Хорошо ловится рыбка-бананка»?
Она сказала: кажется, нет. Я читала Ремарка.
Это ужасный ответ. Я думаю, это ужасный ответ. Почему люди так отвечают? Вы спрашиваете: нравится ли вам плавать в океане с дельфинами? А вам говорят: нет, но в прошлую субботу я приготовила салат с тунцом. И вроде бы это про одно и то же. Но что-то всё же не то. И потом, Ремарк. Почему все читают Ремарка? У меня была когда-то девушка, её звали, чёрт побери, уже и не вспомнить, Рита, она любила Ремарка. Боюсь, она не так много читала, чтобы хоть что-то понимать в литературе, но Ремарка, да, его она прочитала, и ещё, кажется, Фолкнера. Но у меня никогда не было девушки, которая читала Сэлинджера. Моя жена прослушала несколько часов лекций про Сэлинджера, начитанных на видеокамеру модным профессором, но самого Сэлинджера, кажется, так и не прочла. Никто ничего не читает. А если кто-то что-то читает, то только Ремарка или Фолкнера. Лучше бы вообще ничего не читали.
Я рассказал: в отеле молодая супружеская пара. Молодая жена разговаривает по телефону со своей мамой. Они обсуждают платья, врачей и то, что её муж, вероятно, душевнобольной. Молодой муж на пляже разговаривает и купается с маленькой девочкой. Он рассказывает ей про «рыбку-бананку», которая в подводной пещере объедается бананами и умирает от банановой лихорадки. Потом возвращается в номер. Смотрит на спящую жену. Достаёт револьвер и пускает себе пулю в висок.
Она сказала: вспомнила. Я это читала. Кто-то запостил «ВКонтакте» на своей страничке, и я прочла. Я не знала, что это Сэлинджер. Я думала, это просто что-то такое. Из интернета.
Я посмотрел на неё с уважением. Может быть она читала не только Сэлинджера, но и Монтеня, и Платона, и Лао-цзы, и Шукшина, и Терехова, и Джойса, и Гомера, и Калидасу, просто не знала, чьё это всё, думала, что это из интернета, и какая разница, в сущности, ведь так оно и есть.
Есть различные версии интерпретации «рыбки» Сэлинджера. Одни говорят, что Симор Гласс, молодой муж, травмирован войной, не может примириться с обывательским мирком своей жены и потому решает умереть. Другие, напротив, что герой решает кончить с жизнью, как бы это двусмысленно ни звучало, на пике счастья, от полноты бытия. Почти как я в то утро после марихуаны и группового секса. Но мне кажется ключ в названии. По-английски оно звучит так: Perfect day for bananafish – совершенный день для бананарыбки. И имеется в виду: совершенный день для смерти. Именно потому, что для смерти каждый день совершенен. Смерть может сделать каждый день совершенным. Для смерти подходит любой день и любой возраст. И лучше сделать это в самый обычный, в самый нормальный день. Тогда и смерть будет обычной, нормальной. Лучше не ждать, когда смерть станет вынужденной, как секс в браке для зачатия детей. Лучше успеть сделать это с ней по любви.
И когда ты понимаешь, что можешь это сделать в любой день, тогда ты обретаешь свободу. Этому учит Сенека. Тогда ты видишь, что стены в твоей темнице картонные, а дверь всегда открыта. Ты находишься в тюрьме своего тела ровно столько, сколько сам этого хочешь. Ты свободен, потому что ты всегда можешь уйти. Сенека рассказывает про гладиатора, который не хотел умирать принуждённо и перед боем с дикими зверьми забил себе в глотку палку с губкой, которой рабы подтирали свою задницу в отхожем месте. Сенека говорит, что это прекрасная смерть. Сам Сенека вскрыл себе вены на руках, но кровь выходила плохо, и он стал вскрывать вены на ногах, чтобы смерть пришла скорее. Есенин тоже вскрыл себе вены, но, не дождавшись, как нетерпеливый влюблённый, повесился. Когда люди повторяют «сильна, как смерть, любовь» – они не понимают, что это на самом деле значит.
Она слушала меня, какую бы пургу я ни нёс, обнимала и пыталась поцеловать в лицо, в шею, в губы. Официантка принесла наш заказ и с брезгливостью выгрузила на деревянный стол. Она старалась смотреть в сторону, но даже боковой взгляд выдавал презрение, с трудом помещаемое в границы официальной рабочей вежливости. Я понимал, как это выглядело со стороны: пожилой мужчина, возраста хорошо за сорок, седой, с клочковатой неухоженной бородой, с опорной тростью, притулившейся у лавки, и девушка возраста его дочери, и то если ребёнок был не очень ранний, но явно не дочь. Мне всегда нравилось в девушках то, что в таких ситуациях им плевать. Моей Лиле было плевать, что о нас думает официантка. Она вообще не воспринимала её как субъекта. Если бы какой-то робот с зелёной лампочкой на голове катал тележки с пивом и закусками, Лиля точно так же не обращала бы на него внимания.
– Знаешь, я давно хотел тебя спросить. Помнишь, я говорил тебе, что я был в Луганске. Где-то два с половиной года назад, весной или летом. Мы были на встрече с вашими министрами и прочими начальниками республики. А потом я вышел на улицу прогуляться. Это была центральная площадь. За большим зданием, где проходила встреча, сад. Есть ведь у вас такое место? И вот, на площади. Там место для фонтана. Скамейки. И молодые люди, парни, гуляли с девушками. И в воздухе была такая атмосфера любви и свободы, свободной любви. И мне показалось, это потому, что смерть рядом. Потому, что вот эти мальчики завтра могут надеть камуфляж и уйти на передовую и там погибнуть, но потому здесь сегодня такая свобода и такая любовь. И одна девушка, совсем юная, сидела на коленях у парня и целовала его. Я проходил совсем близко и невольно засмотрелся на них. И я захотел оказаться на месте этого парня. Чтобы ты целовала меня. Потому что это была ты. Я запомнил.
Она сказала: но я не помню тебя. Тогда я тебя не видела. Я сказал: конечно. Ведь ты целуешься с закрытыми глазами.