Страница 67 из 79
– Ты с ней разговаривал?
Лигеус едва заметно кивнул: да, и сложил на груди худые руки.
– Тогда ты знаешь, что мне необходимо ее увидеть.
– Думаешь, она так мало о тебе думает, что полагает, будто ты готов обвинить ее в недостаточных способностях? – донесся из темноты его усталый призрачный голос. – Много лет назад я любил одну женщину – собственно, девушку. Она была очень молода. Это было нечто… непохожее ни на что из того, что я знал, до этого и после. Иногда мне почти казалось, что мы брат и сестра, две половинки одного целого, а иногда – что наша страсть друг к другу освещает мир, подобно пламени костра. Я не могу этого объяснить, если ты никогда такого не испытывал.
– Испытывал, – прошептал Люк.
– Как и я, она была прирожденным странником, ей хотелось знать, что лежит за звездами. Как и я, она была знатоком машин и инструментов. Она была немного циничной, как и я, но с пылкой душой. Но она выбрала свой собственный путь. Не думаю, что ее любовь ко мне стала меньше, но последовать за ней я не мог. Я пытался. Но иногда… приходится расставаться.
– Только не с ней.
Не с Каллистой.
Не с той единственной, к которой он столь страстно стремился.
– Не могу, – тяжело проговорил Люк.
– Что ж, бывает по-всякому, – голос Лигеуса звучал столь слабо, что Люк рискнул осветить фонарем его порванный комбинезон и дотронуться до запястья. Пульс был слабым, но ровным, дыхание неглубоким и медленным.
– Я отправился следом за ней, – под опущенными веками шевельнулись глаза, словно Лигеус все еще смотрел ему в лицо. Брови сдвинулись. – Я, как дурак, думал, что я – единственный, кто сможет научить ее всему, что может ей потребоваться в жизни, что я – единственный, кто может дать ей все необходимое на долгом и извилистом жизненном пути. И все, что я смог сделать, сохраняя ей верность, – причинить ей страдания.
Люк промолчал. Перед его мысленным взором вновь возникло лицо Каллисты в утреннем свете башни храма на Йавине IV и голоса учеников, забавляющихся с головизором, которым она сама научила их пользоваться.
– В конце концов, – сказал Лигеус, – я понял, что лучшее, что я могу для нее сделать, если действительно ее люблю, – позволить ей найти свой собственный путь в жизни. Видимо, я напрасно полагал, что я – единственный, в ком она когда-либо будет нуждаться. Или что она – единственная, кого я когда-либо буду любить.
Люк некоторое время молчал, но из глубины его души рвался беззвучный крик, уносившийся во тьму последних восьми месяцев. Наконец он прошептал:
– А разве нет?
Лигеус улыбнулся, дотрагиваясь до его руки.
– Думаю, человеческая способность любить слишком велика для того, чтобы для нее оказалась пагубной единственная потеря. По крайней мере, я надеюсь, что это так. Ты мне сейчас не веришь, но я прошел по этому пути, Люк. Могу сказать тебе – если все время идти вперед, рано или поздно выйдешь из темноты к свету. Любовь, которую я испытываю к твоей сестре, не меньше той, что я испытывал к обеим моим бывшим женам – дай небо им счастья. Все это – любовь.
«Не такая, – мысленно возразил Люк. – Не такая».
Он намеревался бодрствовать всю ночь, борясь с усталостью, которая как будто тянула его к краю бездонного темного колодца. Да и казалось невозможным спать, ощущая покалывание электрических разрядов, отгонявших зловещих дрохов, и пронизывающий ночной холод. Но он обнаружил, что голова его падает на грудь и приходится делать над собой усилие, чтобы не заснуть. Казалось, он слышит во тьме шепчущие голоса вышедших из теней мужчин и женщин, и голоса эти слышались все отчетливее, по мере того как сознание покидало его.
Они говорили о времени, о жизни, о тепле. Они говорили о пульсации безлунного мира и о звездах. На темном фоне возникали и гасли эфемерные вспышки сознания, словно бабочки-однодневки, ощущение беспокойства о маленьких существах, живущих на крошечных островках почвы, воды и растительности. Беспокойство.
А затем – гнев. Неподдельный, пылающий, яростный гнев тех, кто видел, как их друзей и родных насилуют, убивают и порабощают у них на глазах, воспоминания о голосах боли и страданий, о беспомощной ярости и боли.
«Нет. Только не это». Почему ему казалось, что все они стоят вокруг него словно тени на скалах каньона, глядя на него, спящего? «Мы до сих пор слышим их голоса. Они до сих пор что-то кричат нам. Они до сих пор – часть нас».
Люк покачал головой. «Не понимаю».
Он был на Татуине. Он стоял во дворе своего старого дома, отремонтированного и ничем не напоминающего полузасыпанные песком развалины, которые штурмовики оставили на его месте много лет назад. Во дворе были штурмовики, и из дверей кухни, ведших во двор, они тащили йавов – вопящих, умоляющих, отбивающихся, что-то бормочущих. Тетя Беру, конечно, никогда не пустила бы йавов на свою чистую кухню, но, словно в тумане, Люк понял, что это не имеет значения. Кто-то стоявший рядом с ним и над ним, кто-то невидимый создавал эти картины; кто-то очень старый, очень терпеливый и очень злой пытался заставить его понять.
Двое штурмовиков схватили йава за руки. Третий поднял большую ручную дрель, подобную тем, что используются для отбора геологических проб, и погрузил вращающееся сверло в голову йава. К ужасу Люка, йава продолжал отбиваться и сопротивляться, в то время как сверливший отложил дрель в сторону, достал из висевшего у него на боку резервуара мозг – голый, серый, сочащийся прозрачной жидкостью – и запихнул его в отверстие в голове йава, словно сапер, закладывающий заряд. Йава перестал сопротивляться, продолжая безвольно стоять, в то время как державшие отпустили его, извлекли белые доспехи штурмовика из огромной груды перед дверями мастерской и засунули в них йаву, закрыв доспехи, словно ящик, и заперев их с одной стороны на замок. Облачение казалось жестким, пока им манипулировали, но, как только несчастный йава оказался внутри, оно начало гнуться, как обычные доспехи. Невозможно было представить, чтобы нечто столь маленькое, как йава, могло их заполнить; видимо, внутри он увеличился в размерах.
Он отдал остальным честь и, плавно поднявшись по ступеням, скрылся из виду, точно так же, как если бы внутри был человек.
Люк в недоумении покачал головой.
Из кухни вытащили второго йава (тетю Беру хватил бы удар!), просверлили ему голову и запихнули в нее мозг, а затем, в свою очередь, запихнули его самого в доспехи – теперь Люк увидел, что ему дали оружие, бластер системы «атгар-4Икс», – и отправили восвояси.
Не понимаю. Он повернулся, пытаясь получить объяснение от того, кто вызвал у него это видение, но обнаружил, что снова сидит в каньоне рядом с Лигеусом. Хотя он мог бы поклясться, что тот, кто показывал ему эти картины, кто пытался общаться с ним, вернулся в реальность вместе с ним, он не видел рядом с собой никого и ничего, кроме тускло светящихся граней каменной стены.
Он услышал голос Каллисты: «Это их мир, Люк. Это их мир». Он увидел, как она уходит прочь; ее длинные каштановые волосы падали на спину кожаной куртки, которая, как он знал, была красной, хотя и казалась черной в свете звезд.
Она уходила своей собственной дорогой, залитой звездным светом, к своей собственной цели, которой ему не дано было увидеть.
Лея осознавала, что сверкающие прозрачные стены вокруг нее изменились. Когда она вошла в пещеру, в расщелину высоко среди каньонов над лагерем теранцев, у нее закружилась голова от света, который излучал толстый слой драгоценных камней. Но когда она погасила лампу, как ей было сказано, и прошла дальше в тускло освещенный зал, она поняла, что пещера изменилась, превращаясь в нечто знакомое, в помещение, которое она хорошо знала…
Темные колонны уходили к золотисто-зеленым стеклянным сводам. На выложенный тусклым золотом пол падали мерцающие тени.
Зал приемов Палпатина. Почему ей казалось, что она слышит звуки чудовищного оркестра, который держал у себя во дворце Джабба Хатт? Почему она ощущала, кроме запаха духов и благовоний, насыщавшего залы дворца Палпатина, отвратительную вонь хатта, сальный запах наемников и солдат удачи?