Цвет надежд – зеленый

Он вытащил из кармана исчирканный лист бумаги и запел голосом, сиплым от простуды, табака и пива:

Часто я кляну с тоской

день, когда свершил я преступленье.

Я зеленый, это жребий мой,

и, быть может, в этом искупленье.

Его голос и лицо были исполнены той же пошлой чувствительности, что и текст песни. По всему было ясно, что он писал ее кровью сердца. Но Густафссон остался равнодушным.

– Опять о зеленом? – мрачно спросил он.

– От этого никуда не денешься, как ты не понимаешь! В том-то и дело. Не мешай мне, не то я забуду мелодию:

Сквозь решетку, как известно вам,

я природу видел, истомленный.

И катились слезы по щекам,

потому что я и сам зеленый.

Он сложил бумажку и самодовольно поглядел на нее.

– Тут еще много куплетов, но и этого достаточно, чтобы ты понял: я не какой-нибудь бездарный стихоплет. Ты знаешь, что есть певцы, которые за одно несчастное выступление получают от двух до пяти тысяч? Но мы с тобой поначалу не будем жадничать. С нас хватит и тысячи. Поделим ее поровну. Сколько тебе отвалили на телевидении?

– Обещали полторы тысячи. Они учли время, потраченное на дорогу, и вообще все, что положено певцу… Это очень много. Думаешь, ты сможешь требовать за выступление, сколько захочешь, если я соглашусь выступать? Впрочем, я и не соглашусь.

– Полторы тысячи? А сколько времени ты убил на дорогу? Да они тебя просто облапошили. Будь ты со мной, я бы выжал из них вдвое больше. Представь себе, что ты выступаешь в каком-нибудь парке всего один час. И получаешь за это тысячу монет. Мы делим поровну, и у тебя остается пятьсот. Недурно получить за час пятьсот монет, а?

Ингрид не могла удержаться от смеха. Страх прошел, теперь она была совершенно спокойна. Предложение Пружины было таким нелепым, что к нему нельзя было отнестись серьезно.

– А другие пятьсот вы положите себе в карман? – спросила она.

– Это еще очень по-божески. Обычно менеджеры берут больше. Есть такие, которые забирают себе все подчистую. Ведь приходится платить за рекламу, особенно сначала, чтобы привлечь публику, задабривать прессу, устраивать дорогие обеды… суп… коньяк… сигары… разные вина… Им к каждому блюду подавай другое вино, иначе они не могут. Но все это не так страшно. С Густафссоном мне всюду откроют кредит. Я на этом деле собаку съел. Когда я был менеджером боксера Юханссона Осы, мне удавалось выколачивать для него сказочные гонорары. Восемьсот монет за один-единственный матч.

Густафссон порылся в памяти.

– Юханссон Оса? Что-то я такого не помню. Не помнишь и не надо. Его нокаутировали в первом раунде.

– Понимаете, господин Перина, нас это не интересует, – заявила Ингрид.

– Пружина, с вашего позволения. Я горжусь этим прозвищем. Мне дали его за то, что меня так легко не сожмешь.

– Я это уже заметил, – сказал Густафссон. – Но должен тебе сказать: меня твое предложение не привлекает.

– Но ведь ты-то будешь выступать не на ринге!

– Юханссон Оса срезался, верно, Его нокаутировали, едва боксеры успели, пожать друг другу руки. Ударил гонг, а он так и не очухался. Сам виноват. Я ему так прямо и сказал, когда он пришел в себя. Но тебя-то никто нокаутировать не собирается. Твое дело – петь и оставаться зеленым. Вот, послушай еще один куплет.

Он снова вытащил из кармана свою замусоленную бумажку.

Вдаль вперял я свой печальный взор,

камнем стен от мира отделенный.

Прочие сидят там до сих пор.

Я ушел, свободный и зеленый.

– Ясно? – спросил он. – За это нокаутов не бывает.

Ингрид не выдержала:

– Большое спасибо и до свидания, – сказала она.

Но такой вежливый намек не пронял их толстокожего гостя.

– Как? – удивился он. – Наша хозяюшка нас покидает?

– Не-ет… – Ингрид вдруг осознала свою беспомощность перед этой наглой пиявкой.

– Все ясно, – бодрым голосом сказал он. – Не обращайте на меня внимания, если у вас есть другие дела. Большое хозяйство – большие заботы, это и мне ясно, хоть я живу бобылем и справляюсь со всеми делами самостоятельно. Не нарушайте из-за меня своих планов, у нас с Густафссоном найдется о чем потолковать.

Итак, Ингрид почти выставляли из ее собственного дома! Но гость был настолько недалеким и толстокожим, что вряд ли мог оказаться опасным. К тому же она надеялась, что ее муж проявит сообразительность и скажет, что должен идти вместе с ней. Но он этого не сказал. Уже очень давно ему не с кем было побеседовать по душам, если не считать Ингрид, но после семнадцати лет брака они и без разговоров понимали друг друга. Для него при­ход гостя был из ряда вон выходящим событием, кем бы этот гость ни оказался.

– Можете не беспокоиться, – продолжал Пру­жина. – Нам не вредно немного поболтать.

– Вот именно, – подхватил Густафссон. – Осве­жить в памяти былое всегда полезно. Послушай, а помнишь, я раздобыл для ребят бланки увольни­тельных, когда никого не выпускали из казармы? Теперь, говорят, военнослужащие приходят и ухо­дят, когда им вздумается.

Ингрид кинула на мужа многозначительный взгляд:

– Я скоро вернусь, – сказала она. – Прощайте, господин Фредрикссон, спасибо, что зашли.

– Зовите меня просто Пружиной, – ответил он, вежливо поклонившись.

Его поклон был бы еще более вежливым, если бы Пружина дал себе труд подняться с кресла. Он молчал, пока за Ингрид не захлопнулась входная дверь.

– А теперь давай поговорим, как мужчина с мужчиной, – шепотом начал он. – Что ты скажешь об этом деле? Такой случай представляется раз в тысячу лет, а?

– Это все до того глупо, что слушать противно.

– Значит, ты отказываешься от денег, которые, можно сказать, валяются у тебя под ногами?

Густафссон встал. Весь этот разговор вызвал у него одно чувство: он не испытывает ни малейшего желания показываться людям. Он предпочел бы во­обще исчезнуть.

– Что-то я не вижу у себя под ногами никаких денег. – сказал он. – А теперь послушай меня. У меня есть скромная работа. Относятся ко мне хорошо. Меня почти оставили в покое. А покой – это единственное, в чем я сейчас нуждаюсь. Да, я понимаю, – продолжал он, увидев, что Пружина открыл рот, – ты имеешь в виду мое выступление по телевидению. Но это совсем другое дело.

– Почему другое? Неужели ты не понимаешь собственной выгоды?

– Именно о ней я и пекусь. Ты вот вспоминал Снуддаса. Но ведь у Снуддаса был голос, к тому же незаурядный. Хотя мне кажется, что и к нему довольно быстро охладели.

Пружина задумался. Другой на его месте уже давно бы отступился.

«Жена Густафссона не оценила моих гениальных идей», – думал он. Правда, женщины, как правило, лишены делового чутья. Хуже, что этого не понимает сам Густафссон, но Пружина, сразу сообразил, какие порядки в этой семейке. Густафссон явно находится под башмаком у жены. Недаром он ей во всем поддакивает.

Но в запасе у Пружины было еще достаточно доводов. Ему не впервые приходилось заниматься уговорами и увещеваниями, а потому ничего не стоило разбить аргумент относительно Снуддаса.

– У Снуддаса оказался никудышный менеджер. И давай забудем о нем. Ты помнишь Стального Дедушку? Ну что в нем было особенного? Обыкновенный старик, который на велосипеде приехал в Юстад. Да это может любой. Даже я.

– Но, чтобы попасть в Юстад, ему пришлось проехать на велосипеде через всю Швецию, – напомнил Густафссон.

– Подумаешь, не он один проезжал Швецию на велосипеде. Нет, прославился он своей бородой. Длиннющей бородой, она развевалась по ветру, когда он ехал. Когда мы служили в армии, не было человека, который не слышал бы о нем. Люди стремились увидеть, как он едет на своем велосипеде, в шортах, с развевающейся бородой, и послушать, как он поет свою песню – всегда одну и ту же. А Пеппи Длинный Чулок? Один-единственный жалкий фильм, и уже повсюду, даже на Востоке, люди рвались, чтобы увидеть его. Или взять того янки на мотоцикле. Ну, того самого, который хотел одолеть Гранд-Каньон. Он одолел только половину, хотя у него разве что ракеты в заднем месте не было. Все газеты мира писали о нем. И он огреб тридцать миллионов. Тридцать миллионов ему выложили люди, которым хотелось поглазеть на него.