Фантаст и звёзды

В «Ущельях безумия» – дерзнули.

Во-первых, потому что в сортах снега я разбирался слабо, а значит, Антарктиду мог описать только через ветер, холод и голубое сияние звёзд в полярной ночи. Ну, и через пингвинов, конечно, но пингвины живут на побережье, а значит, помогали описывать материк лишь на первых страницах.

Во-вторых, не в моих правилах было ограничивать мощь героя одним врагом. Помимо мистиков из «Анненербе», Зарубину противостояли, опять же, цэрэушники, которых я решительно перепрофилировал в космических пришельцев – рептилоидов. (А что? Уж если браться за цвет конспирологических теорий, нужно идти до конца.)

В-третьих… Ну да, глупо скрывать: я метил в специфическую аудиторию поклонников Лавкрафта, к чтению которого как раз пристрастился незадолго до зарождения идеи романа. Хребты безумия, тайны древних цивилизаций, основанных выходцами со звёзд, прибывшими на Землю в те времена, когда ещё не народились первые динозавры… Отчаянные поиски их наследия современными пришельцами-рептилоидами и магами «Анненербе»…

Всё в этом романе вело к звёздам – но к развязке они так и не сказали своего веского слова, так и не перевернули сюжета с ног на голову. И, может быть, именно этого мне не хватило, чтобы роман получился действительно достойным.

Всякое вдохновение имеет истоком звёзды.

Так было (и только так могло быть!) всегда, начиная с тех времён, когда человек, обтесав первый камень, спел свою первую песню. Ведь звёздное небо было единственным, что, вне сомнений, существовало, но никак не влияло на человека, не могло быть им использовано. У всего был практический смысл: у камня – он стал орудием; у ветра – он приносил запахи; у облаков и закатов – они предвещали перемену погоды. Для звёзд смыслы нужно пришлось придумывать.

Человеческий ум потому и стал человеческим, что не мог смириться с бессмысленностью чего бы то ни было. Именно от звёзд пришло первое вдохновение, первая фантазия, первая попытка сделать что-то такое, чего раньше не делал никто… Возможно даже, с самого начала были звёзды, лишь потом первая песня, и только после неё – первый обтёсанный камень…

Нужно любить звёзды, чтобы стать творцом нового. Классики, которыми я восхищаюсь, любили звёзды. Уверен в этом. Так почему же не пойти по их стопам? Подражание классикам – не то же самое, что подражание их произведениям. Можно подражать слогу и образам, а можно – силе любви к тому, что любили они.

Лавкрафт был первым, кого звёзды напугали – настолько, что он влюбился в совершенство скрытого за ними ужаса.

Гамильтон был первым, кто полюбил звёзды романтической любовью пионера неизведанных просторов.

Циолковский был первым, кто полюбил звёзды любовью философа за их неизреченную мудрость.

Ефремов был первым, кто превзошёл звёзды и сохранил к ним любовь, которая сродни любви старшего брата.

Брэдбери был первым, кто полюбил звёзды чистой мальчишеской любовью… Да-да, собственно звёзд у Брэдбери мало. У него всё больше Марс, вкус детства, до боли обострённая отзывчивость распахнутой души… Но я не верю, что можно без любви к звёздам написать «Калейдоскоп» – рассказ, от которого вздрагивает сердце. Как бы мог Рэй Дуглас, не глядя с великой любовью на звёзды, придумать финал, от которого у читателя, одолевшего «Калейдоскоп» и потому уже со всем смирившегося, ко всему готового, вдруг брызжут слёзы из глаз, когда в последних строках мальчик наивно загадывает желание, видя в ночном небе Иллинойса росчерк падающей звезды и не догадываясь, что это сгорает в верхних слоях атмосферы искалеченный космосом астронавт?

…Мой взгляд бродил по небу – от царственной Большой медведицы до изящной Лиры, от горделивого Ориона до возбуждающей странное волнение Кассиопеи. Земля плыла по Млечному пути – безмерной реке, текущей в безразмерной пустоте вселенских берегов. Земля была словно плот, на котором дремал утомлённый мечтатель, обдуваемый свежим ночным ветерком, обласканный пением сверчков и шорохом листьев…

Умиротворение снизошло на меня, и подумал я: просто нужно понять, какую любовь пробуждают звёзды во мне. И всё остальное сложится само собой.

Решено.

Я устремлюсь к звёздам. А с собой возьму… ещё не знаю, но, может, это будет волшебство летней ночи, пение сверчка, шёпот листвы… Может, вкус съеденного нынче пирога и запах грибов, которые мы соберём с дедом Гришей… Если, конечно, дед Гриша не прибьёт меня с утра пораньше за ночной концерт…

Мои глаза закрылись – на внутренней стороне век всё ещё плыли звёзды. Сон окутывал меня глухим одеялом. Однако тело не спешило расслабляться. Я не сразу понял, из-за чего, но в какой-то момент, шевельнувшись, осознал, что продрог до костей.

Что за напасть? Лето же! За день всё так прокаливается на солнце, что от той же деревянной лавки обжечься боишься. А теперь почему-то зуб на зуб не попадает.

Я сел, обхватив плечи руками. Не то, чтоб я не знал, что нужно сделать… В принципе, ничего сложного, но опаска была. С ковшом воды тоже поначалу всё казалось просто.

Тем не менее, подрожав ещё минуту или две, я решился и встал. Размял затёкшие мышцы и двинулся к дому, мысленно продумывая каждое своё действие до последнего сантиметра.

В доме деда Гриши ничего не скрипит. Надо только открыть дверь, войти в сени и пошарить рукой справа от двери. Там вешалка со всяким древним тряпьём, достаточно нашарить изношенную кацавейку, и всё, я спасён.

Я поднялся по крыльцу и взялся за дверную ручку. Ну же, смелее! Глубоко во мрак сеней идти не надо. Ведро в сенях, конечно, есть, но оно у стола, а стол дальше, за вешалкой. Лавка слева, так что я не налечу на неё, если только вдруг не перепутаю, где право, а где лево. Половик? Теоретически, об него можно споткнуться, но я же не собираюсь бегать…

Я открыл дверь и занёс ногу над порогом, как вдруг вспомнил ещё об одной опасности. Васька! Правда, по идее, он должен быть в избе, но он же кот, его не интересуют человеческие идеи, он никому ничего не должен. С него станется расхаживать сейчас по сенкам и сонно мечтать, что вот возьмётся откуда-нибудь чья-то нога, под которую можно подвернуться…

Осторожный, как сапёр на минном поле, я пошарил перед собой носком шлёпка, сделал медленный шаг, потом второй. Всё тихо. На висках и на пальцах выступил пот. Ну же, не будь мальчишкой! – увещевал я себя. Смешно бояться собственного деда! И вообще, ты уже почти победил. Цель – в метре справа от тебя, сразу за дверью, просто протяни руку…

Я нашарил что-то плотное и меховое. В самый раз, похоже на ту самую кацавейку. Я потянул её кверху, чтобы снять с крючка. Кацавейка шла плохо. С теми же сапёрскими предосторожностями я придвинулся ближе и приподнял её обеими руками. Кацавейка поддалась, но потянула за собой другую рухлядь. Кажется, это был ватник. Он зашуршал и рухнул на пол. Я замер. Сердце билось, и жарко было так, что уже не верилось, что ещё минуту назад я мёрз, как на осеннем ветру. Однако никаких последствий падение ватника не возымело. Ну что такого – упала одежда, даже пуговицы по половицам не стукнули, даже вездесущий Васька под ватник не попал. Повезло! Я потянул снова, и теперь кацавейка сошла с крючка, а вместе с ней сошёл тяжёлый овчинный полушубок, и вот с ним уже не повезло – он не просто скользнул на пол, он рухнул влево, на тот самый стол, что стоял дальше вешалки, и смахнул с него жестяную кружку, которая упала не куда-нибудь, а в ведро…

Я ринулся наружу, запнувшись, – об ватник, не об Ваську, но всё равно упал, и кацавейка треснула по шву…

Этой эскапады Полкан мне уже не простил, облаял, да так эмоционально, что остальные деревенские собаки не смогли не откликнуться.

…Рассвет я встретил в бане, скрючившись под кацавейкой на полке. Сквозь неровный сон слышал, как дед Гриша будит петухов, как стучит колодезным журавлём и, шаркая, носит воду.

Следовало выползти и заслужить прощение, молча включившись в работу, но романтическая ночь под звёздами отняла у меня слишком много сил. Я не мог пошевелиться, лежал и грезил, а грезилось мне, что я ещё на лавке, но вокруг меня – кабина космолёта, и звёзды, которые я продолжал видеть на внутренней стороне век, были звёздами на обзорных экранах. Под ними серебрилась изломанная линия лунных гор. Меж пиков чернели бездонные провалы. Сквозь треск помех в шлемофоне звучал взволнованный голос: «Я вижу следы колёс! О боже, что это? Нет, они уже здесь – к оружию, братья!» Пальцы вцеплялись уже не в мех кацавейки, а в пульт управления. Космолёт, беззвучно выталкивающий из своих недр огненные стрелы ракет, пикировал в цирк лунного кратера, туда, где притаилась германская сверхсекретная база, на которой готовились к бою в безвоздушном пространстве бессмертные кровососы…