Страница 17 из 21
Неизвестно, какую песню пытался воспроизвести на свет божий Степан, но всю дорогу он пел только две строчки:
– Эх, махнула сашка! Полетела голова! – или наоборот, – Полетела голова! Эх махнула сашка!
– Не сашка, а шашка! – попытался подсказать Лёвчик.
– Ты меня ещё учить будешь, жидёнок! – вдруг вызверился дядько Степан. Но, враз получив оплеуху от Клавдии, быстро поправился, – Ты, пацан, дядьку-то не учи! Дядька сам кого хошь научит! И не сердись. Ну и что, что ты… ой, да шо ты меня лупишь, окаянная? Да не трогаю я твою новую родню! Можешь с ними перецеловаться! Да идите вы все!
Дядько Степан налил ещё сто и опрокинул со словами:
– За ентот, пролетарский нцантрелизм! Тьфу, мать вашу! Ертценализм!
– Интернационализм, – поправил его Лёвчик.
– Во-во! За ентот самый! – дядько Степан посмотрел на Лёвчика вполоборота, погрозил ему пальцем, бережно поставил бутыль в кошёлку и упал на Клавдиино плечо.
– Вы уж извиняйте, – произнесла Клавдия, обращаясь к Лёвчику и маме с бабушкой. – Он хороший, получку всю приносит, детей любит. Но вот прикладывается. А как выпьет, так и несёт его. Рот как помойка. Вот увидите, проснётся – и ничего не вспомнит. Вы его не бойтесь, он рук не распускает.
Дядько Степан проспал остаток пути, но настроение было подпорчено. Автобус съехал с центральной асфальтированной дороги на просёлочную. Здесь было ещё больше выбоин. Наконец, через полчаса автобус подъехал к селу. Покосившаяся вывеска на въезде информировала, что село называется Перевалкино. Оно находилось почти на незримой границе Российской и Украинской советских республик. И поскольку парни и девушки из соседних республик давным-давно переженились между собой, то и сёла по обе стороны были смешанными русско-украинскими. Перевал-кино было типичным отражением смеси советской действительности и национальных и семейных привычек. Проезжая по разбитым вдребезги улицам, можно было увидеть, вроде бы однообразные постройки. Но разница между ними бросалась в глаза. Вот он, покосившийся плетень, скучная, небелёная хата, неровные столбики во дворе, меж которыми натянуты провисшие верёвки, на которых, как знамя пролетарской революции, развевались бесформенные Дунькины юбки и застиранные Ванькины подштанники. Тут же по двору свободно бродили свиньи и, беззаботно покудахкивая, перепрыгивали через них куры, бессовестно роящиеся в свинских отходах. Лужицы вонючей жижи и рои мух над всем этим хозяйством. Следующая хата была полной противоположностью. Ровные штакетины, аккуратно подпиленные по размеру снизу и сверху (причём кверху торчали одинаковые треугольнички, красиво покрашенные), огораживали такую же хату, как у соседа, но побеленную и оттого выглядевшую больше и праздничнее. Окна, и наличники, и крыльцо выкрашены в синий цвет, оконные стёкла, чисто вымытые заботливой хозяйской рукой, радостно отражали весёлое солнышко, спешащее заглянуть и обласкать белокурых ребятишек и неутомимую хозяйку в расшитом переднике, день и ночь снующую между работой, детьми, печкой, стиркой, готовкой, аккуратным загоном для поросят и куриным сарайчиком, откуда каждое утро выносился десяток крупных свежих яичек. И откуда только силы брались? А ещё постирать, накормить, отмыть, перецеловать и уложить спать. А потом и мужу угодить, чтобы через несколько месяцев появиться на глаза односельчанам с округлившимся животиком, гордо пройти сквозь строй шушукающихся старух. Завидно, поди, этим пятидесяти и шестидесятилетним старым каргам. А я вот она, от мужа любимого и родного забеременела. Так что крыть вам нечем. Только умереть от зависти. А нам Бог даёт детишек, вот мы их и берём. Да и то, рожать-то лучше по молодости, к тридцати-то уже по четверо-пятеро ребятишек. И хватит уже. Тут уж, если кто и залетел, то лучше к Федотовне в соседнее село сходить. Федотовна слыла хорошей повитухой. Навыки получила от матери, та от бабки. Уже которое поколение помогали женщинам разродиться, а кому надо – то и избавиться от плода. Правда, новая власть не одобряет аборты, но что ж поделать-то иначе? Да и у участкового жена тоже женщина, никуда не денется, обратится. Так что в некоторых областях отношения сохранялись на уровне статус-кво. Взять тот же самогон. С одной стороны, не положено. И срок за это определён. С другой стороны, участковый и председатель и сами не дураки приложиться. Втихаря, разумеется, не дай-то Бог кто донесёт. Но уж если из центра проверка какая, то не обессудьте, кто попал – тот пропал.
И снова покосившаяся, подслеповатая от немытых окошек хата, а за ней следующая, чистенькая, аккуратная и оттого как бы бросающая вызов соседу. Вот уж действительно, у соседа и трава зеленее. Протрясясь по центральной улице почти до конца, автобус и грузовик свернули на боковую и доехали прямо до зеленеющего пшеничного поля. Ещё не набравшие полную силу ростки весело кланялись ветру и приезжим. Будет, будет добрым урожай в этом году! Глядишь, может и позабудутся голодные годы начала тридцатых, когда и сеять-то было нечего. Когда голод и гибель бродили по сёлам. А теперь всё централизовано. Семена из центра. И урожай тоже, будьте любезны, в центр свезти. И собрать его тоже, ровно к обозначенным партией срокам собрать надобно. И кому есть дело до того, что ещё б недельку и без потерь и спокойненько можно было б свезти в райцентр на стареньких грузовиках и тракторах урожай. Но нет же, грозное начальство звонит день и ночь, требует сводки и отчёты, кроет матом и грозит всеми немыслимыми небесными и земными карами. Да и то, над ним ведь и своё начальство имеется, которое так же грозит и стращает. А над ним своё. И над всем этим партия и лично любимый вождь и учитель товарищ Сталин. А уж если товарищ Сталин сказал, что к надцатому числу весь, да-да, весь урожай должен быть собран, то только недобитая контра или засланный из Японии или Англии шпион и вредитель мог сорвать сбор и вывоз урожая. Ну, такого мы сразу выявим и расстреляем, семью сошлём, чего цацкаться? Всё одно – беспаспортным советским рабам деваться некуда. В город никто не отпустит, а не хочешь здесь вкалывать, то будешь горбатиться на дальнем Севере. Ещё вспомнишь свою привольную житуху в колхозе.
Пассажиры не спеша покидали места, разминая затёкшие спины и ноги. И только молодёжь, словно и не было длинного и трясучего переезда, попрыгав с кузова, разом пошла в пляс, окружив жениха с невестой. Тут и частушки подоспели.
Уже от дома вышла встречать молодых заждавшаяся семья. С караваем на расшитом рушнике и с солонкой посреди хлеба. Вот уже и молодые отломили по кусочку, макнули в соль и отправили в рот. Тут и гости оголодавшие подоспели, разодрали каравай на части, со смехом передавая друг другу куски. Вот уже все вышли из автобуса, только дядько Степан идти не в состоянии, а Клаве одной его не поднять. Так Фимины друзья его впятером и вынесли, да и отнесли спать к сараю. Потихоньку начали выносить угощение на стол. А еврейская родня приехала со своими котомками. Извинились перед родными невесты, объяснили, что вот, мол, так и так, не позволяет им вера свинину кушать, да и мясное с молочным мешать. Так что просят извинить и не сердиться, но вот тут привезли кое-чего для заветы отцов соблюдающих, где можно на печь поставить?
Так это что ж, хохлы своё есть будут, а жиды своё? Что ж это за свадьба? И как потом нашей Галочке в вашем городе есть? Так она ж там окочурится на ваших жидовних харчах! Взяло время объяснить, что не все соблюдают, остальные, в том числе и молодые, едят всё. Но вот родители жениха и ещё пяток родных придерживаются старорежимных взглядов, но ни в коем случае не желают обидеть новую родню и искренне извиняются.