Страница 25 из 28
– Хотя все работы и хороши, но выбирать надо на свой вкус, по своему призванию, по себе. Вот я и хотела бы послушать – кто кем желает стать? Особенно старшеклассники. У вас выпускной год, вы сдадите экзамены и получите свидетельства об окончании начальной школы. Дальше, если будете учиться, а учиться надо, то уже в средней группе, – и вам уже надо знать, кем вы станете. Вот и поговорим о призвании, помечтаем. Ну, кто первый? – Она улыбалась прямо-таки счастливо, будто мы действительно могли сорвать, как яблочко с дерева, каждый свое будущее.
Мы смотрели на нее и невольно тоже улыбались, но молчали.
– Что молчите? Кто кем будет? Скажи, Бутнякова, кем ты хотела бы стать?
Зоя побледнела, потупилась и тихо сказала:
– Учительницей…
– Учительницей? Будешь учительницей! Учись хорошо – и будешь… А почему учительницей?
Но на этот вопрос Зоя и не пыталась ответить… Симка толкнул меня в бок и шепнул:
– Парень, сболтай что-нито. Ино упахтает она всех…
Я встал и, наверное, дурашливо ухмыльнулся, а такое ничего доброго не предвещало – это уж я знал по начальным классам.
– Я, Наталья Николаевна, давно когда-то мечтал стать морячком…
– А что же теперь?
– Раздумал. Морячок утонуть в море может, а чего бы ради тонуть в море?
– Как, чего ради? Матросы и за революцию погибали, за власть народную, и воевали…
– Уполномоченным по заготовкам, – шептал Симка и больно щипал меня за ногу.
– Отстань, гусек… Революция давно была, теперь уж и мировая война кончилась… После войны я и надумал стать уполномоченным по заготовкам.
– Почему же так?
– А что! Приду в деревню: Марья, шерсть сдавай, Валька – молоко неси, Федька – яйца сдавай! А самому и сдавать ничего не надо – очень даже гоже!
– Не сдирают кожу, – шепнул Симка так, что, наверное, и Наталья Николаевна услышала.
Все засмеялись, но невесел был этот смех. Засмеялась и Наталья Николаевна:
– Нет уж, Сережа, в таком случае оставайся лучше морячком… Еще кто смелый?
И вдруг – как будто прорвалось! – посыпались ответы со всех сторон.
– Кем быть? Мало ли кем! – ворчал Федя. – Без пачпорта никем и не быть… А хотенье что… Да и едино в колхозе – колхозница.
Умышленно ли сказал он так или случайно, но, помня, что Наталью Николаевну прозывают Колхозницей, после напряженного затишья все так и покатились от смеха!
Наталья Николаевна постучала по столу карандашом.
– Что же, ветеринаром – это замечательно…
В конце концов, появились и врачи, и агрономы, и лесники, и даже летчики. А когда наговорились сполна, Наталья Николаевна покачала головой и сказала:
– А кто же полеводом будет, кто животноводом, кто же в колхозе станет работать?
Вопрос, как говорится, не в бровь, а в глаз. Никто не высказал желания стать колхозником. И наступило томительное молчание, воистину нечего сказать.
– Вот и не подумали, кто же в колхозе станет работать.
– За палочки-то никто, чай, и не станет, – на удивление всем заговорил молчун Витя.
– За палочки никто не работает – работают за трудодни.
– А какая разница?
– Трудодни оплачиваются.
– Знамо дело: полмешка муки в год! Так и в других колхозах.
– Как это – и в других! Где лучше работают, где урожаи выше – там и оплата выше… Была война, поэтому и трудно. И в городе на ребенка триста граммов хлеба выдают по карточкам. – Наталья Николаевна, видать, перенервничала и уже не давала Вите и слова сказать. А он смотрел на нее – и на лице его отражалось полное безразличие ко всему. – Ты видел, как убирали картофель – сами же говорили: половина в поле остается…
– А и что собрали – все померзло в хранилище до единой картошины! – уместно напомнил Симка.
И Наталья Николаевна, наверное, поняла, что в таком споре и с детьми не справится. Она неестественно улыбнулась:
– Хорошо, я соглашусь – тяжело. Но ведь долг перед Родиной все равно остается. Работать в колхозе надо?
– Надо, – согласился Витя. – А вот если вам ни карточек, ни денег, ни покоса не давать, а налогами обложить – вы стали бы учить или за коровами ходить стали бы?
Симка захихикал:
– Маменька, постой, постой – разговорец-от пустой…
А когда уже шли домой, он на всю улицу припевал:
И грудь в крестах, и голова в кустах
Никто не знал – что, как и почему? Даже Аннушка с Витей толком не знали. Только в один день председатель Иван оделся в солдатскую форму и на гимнастерку одну к одной повесил награды и орден Славы отдельно. Сам запряг Орлика и укатил в район. Возвратился утром следующего дня. Да не один – с инструктором из райкома. В тот же день он сдал колхозные дела опять же временно бригадирше. Бабы гуськом так и потянулись к Правлению, каждая выплакивала общую заботу:
– Иван, да ты что удумал – не дал и оклематься…
Иван Петров или молча отмахивался, или со вздохом гудел:
– Эва, бабы, не своя воля…
Ясно было – мужика отстранили. Большинство колхозниц полагали, что за потраву семенной пшеницы.
– И что, голова, мы, чай, и еще бы по кулю картошки прибавили для откупа, – рассуждали они.
Какая-то часть были убеждены, что – за отца Николая. Иван и не пенял батюшке, а коли брать приехали, Витюшку подослал оповестить, а сам попридержал этих…
А некоторые думали, что за агитпункт.
Мы сочли, что это все за Витю – поспорил с Натальей Николаевной: и вот! Но так думали, наверное, только трое.
Вскоре Витя сообщил нам:
– Тятенька «лошадку» и струмент готовит: то ли в подряд, то ли куда собирается.
Но и здесь достоверного ничего не было. Достоверно лишь одно: Иван Петров работать в колхозе не хочет.
Минула неделя. И в новый понедельник Иван Петров в солдатских сапогах и в бушлате под ремень с большим баулом в руке ходко ушел по дороге в район. Возвратился в субботу вечером без баула. А в понедельник до света вновь ушел.
Так и началась новая жизнь солдата Ивана Петрова.
Квёлые
Как-то незаметно, исподволь, с приходом весны друзья мои становились все более вялые и как будто тоскующие или грустные. Федя чаще ворчал и жаловался на головную боль, Симка отказывался от улицы после школы – и реже стали слышны его припевки, а Витя хмурился и молчал; и только мне как будто жилось припеваючи, хотя и скучновато.
Заметил я, что и взрослые, ближайшие соседи, как будто нахмурились. Когда же я спросил у мамы, почему такое? – она прерывисто вздохнула и ответила:
– Квелые люди, сил в организмах мало… Вот если бы у нас не было молочных продуктов и хлеба, мы к весне тоже поплыли бы. Или забыл, как во время войны: весна – и голова кружится, качает, весна – и тошнит.
Нет, этого я не забыл! Но ведь во время войны, нередко случалось, у нас кроме пайкового хлеба ничего другого не было. А у них овощей досыта! И какой-никакой хлеб… И вновь я спрашивал: ведь это так?
– А ты попробуй, какой они хлеб едят – трава да картошка. И жиров очень мало – слабость в человеке не сразу, она копится. Не сравнить с нашим военным голодом, они такого не знали и не знают. И сегодня на их харчах перезимуешь – и ничего не случится, а вот когда годами – человек слабеет, тоска душит и жить не хочется…
И все-таки еще долго я не мог понять полуголодного и полусиротского состояния деревни.
Мне оставляли на обед ко второму кусок отварной свиной шкуры, но я никак не мог себя заставить есть это блюдо. Ел щи, ел картошку с капустой, а вареную шкуру нес менять: Федя взамен давал мне Мамкиного хлеба, а Симка вилковой квашеной капусты. Капуста бывала и впрямь хороша! А Мамкин хлеб застревал в горле и очень уж горчил.
И все-таки я не понимал состояния деревни. И еще раз пришлось отвечать маме на мой вопрос: