Перекати-моё-поле

– Давай! Лыжня готова!

Витя приземлился на лыжах – и тоже в момент оказался на дне оврага.

– Боюсь! – дурашливо закричал Симка и, повизгивая, тоже скатился. И только когда уже лыжи остановились, бухнулся на бок.

– Давай! Гоже! – закричали они в один голос.

А у меня от страха и голова закружилась.

– Палки, палки позади держи! – Симка засмеялся. – Что ли, слабо?!

И я поехал – само понесло. Только и запомнил, что лыжи разъехались. С середины горы я уже кувыркался… Мне помогли подняться. Из носа текла кровь, на лбу горела ссадина, но зато лыжи были целые. Меня отряхивали, подсказывали, что я не так сделал, почему упал…

Вот тогда-то я и решил, что кататься с гор научусь не хуже чем они. С того дня после школы я убегал в Лисий овраг, и там один учился не падать.

Кто кого?

Иногда и на буднях Витя уходил на конный двор из школы, не заходя домой, и пропадал там до вечера. Если его коняги были в стойлах, он надевал на них уздечки и выводил со двора. Здесь скребницей и голиком он чистил их тощие бока, где-нибудь раздобыв для них сенца с соломой. И вечно голодные коняги грустно косились на Витю, мотая головами, чуткими губами быстро перебирая сено. Они узнавали Витю издалека и нередко тихо ржали, когда он только еще входил в конюшню.

Так было и в этот день. Одна лошадь работала, а вторую Витя вывел за ворота. Напротив, в коровник, привезли корма, и пока бабы там перебранивались, он стянул охапочку сенца, бросил коню в плетенку – и начал скоблить трудягу. Он уже добрался щеткой до брюха, когда возле ворот появился председатель Семен: стукнул в окошко сторожки, где обычно дежурил старый конюх, и пошел в коровник. Когда же он возвратился, Орлик уже нетерпеливо перебирал копытами, запряженный в легкую кошевку.

То ли настроение у председателя было плохое, то ли так уж одно к одному, но начал он с того, что у него плохой кнут. Ударил Орлика кулаком в бок, отругал конюха и велел ему добавить в торбу овса, а в кошевку сена. Конюх отпустил уздцы и пошел выполнять распоряжение. А Орлик, оставшись без удержу, тотчас полез грызть прясла[33].

– Чего не стоится! – крикнул председатель Семен и стегнул коня кнутом по ногам.

Орлик захрапел, засучил задними копытами. Председатель взялся было за вожжи, но Орлик мотнул головой так, что и вожжи вырвал из рук.

– Ну, холява! – И еще раз жегнул по ногам, и уж совсем бездумно полез через передок кошевки за оброненными вожжами.

И когда он их уже подобрал, а из ворот вышел конюх с торбой, Орлик вновь рванул вожжи, председатель Семен было осадил его, но Орлик отмахнулся копытом, лягнул, угадав прямо в лицо председателю. Он даже не вскрикнул – опрокинулся навзничь в кошевку. Долю минуты еще видно было, как лицо его точно раздваивается, распадается – и глаза залеплены сорванной кожей. Но уже в ту же минуту размозженное лицо залилось кровью.

Старый конюх молча поднял ноги председателя в кошевку, подобрал вожжи и пустил Орлика к Правлению колхоза, к фельдшерице.

Через полчаса в окровавленных бинтах на том же Орлике председателя Семена увезли в районную больницу.

– Вот те и пустопляс, – завершил свой рассказ Витя.

И всех нас охватил болевой страх: так и представилось – кованым копытом да в лицо.

Поджигной

Во время войны любой второклассник знал, как сделать и мог сделать поджигной – бескурковый самопал. Было бы из чего делать! И сколько же бед случалось с этими поджигными! Но война есть война – дети тоже учились стрелять… И когда я, катаясь на лыжах, впервые увидел в поле метрах в трехстах играющую лису, а сначала мне показалось, что и играет-то она с зайцем – уж такие замысловатые прыжки она делала! – первое, что я подумал: «Вот бы из ружья бабахнуть!». Понятно, на таком расстоянии и ружье бессильно, но ведь в детском возрасте и из рогаток можно звезды сшибать. Ружья не было и не могло быть. Поджигной!.. Теперь уже и не помню, где я достал главное – медную толстостенную трубку диаметром в детский палец. Свинца и вязкой проволоки дал мне Федя. На второй день я уже испытал свое изделие. Пороху, понятно, не было. Со спичками проблема, а ведь на хороший заряд – почти коробок спичек. А что такое коробок спичек в 1945 году?! Тогда еще из кремня высекали искры, этим и запаливая скрученную и обожженную вату. Хорошо, если на такой случай попадались эрзац-спички – на них столько горючей серы, что одной пластины на заряд бывало достаточно… И все-таки я зарядил по всем правилам – с пыжами, с тремя шляпками от гвоздей вместо дроби! – и отправился на лыжах за Лисий овраг.

Мороз. Солнце. Искры от снега. И по окоему поля вдали тот самый орешник, куда я ходил со своими товарками. Как и накануне, лиса выделывала прыжки, только теперь я углядел, что играет она не с зайцем, а с лисой же, которая не прыгает, но припадает к земле… Дыхание перехватило – что делать? Стрелять – без толку! Ехать во весь рост на сближение – убегут лисы, и все дела. И я решил ползти на лыжах. Высвободил ноги из лыжных ремней, лег на лыжи и начал загребать руками, как веслами. Метров сто так и прополз. Весь в снегу и азарте! Наконец решил стрелять: снял варежки, вытянул из кармана поджигной и спички. Все было на месте, но в кармане тоже снег! Не беда – сдул. Нацелился – чирк коробком, чирк! – не загорается. И пока возился, пытаясь и сырые спички зажечь, лисоньки мои помахали хвостами и убежали в орешник.

Я поднялся, сунул поджигной в карман, и только теперь понял, что весь мокрый и начинаю леденеть. Особенно леденели руки и лицо. И в варежках – тоже снег. Скорее домой! Но скоро не получалось – и далеко…

– Э, парень, ехор-мохор, погодь, погодь! – Федя подбежал ко мне и засмеялся. – Ты что, в снегах купался?! И поморозился весь – и нос, и щеки… Черпай снега – три руки! – неоспоримо распорядился он. – А я тебе мордуси потру. – Федя прихватил на свою варежку немного снежку и начал осторожно растирать мне щеки и нос. – Во, елдыжный бабай, дома холодной водой умоисси – и на печь!..

Целую неделю нос и щеки шелушились, как от загара, и не терпели холода. Но это был не последний из моих смольковских подвигов.

Снеги белые…

И пошли снеги, белые, чистые, пушистые снеги. Обмякли морозы, присмирели ветры – по всему свету, казалось, снег, снег и снег. Через неделю снегопада все изменилось – и деревню нельзя было узнать, и люди сделались неузнаваемыми. Смольки утонули в снегах по самые окна; крыши под жухлой соломой как будто платками батистовыми повязались: гладкие, ровные, белые. И стелется дым из труб – погода… Пробивают тропочки в снегу первопроходцы – от избы и до избы, чтобы за водицей под гору к незамерзающему ключу. Несет баба на коромысле ведра, а они по снегу волокутся. И кажется – люди сделались маленькими. Школьники по грудь из тропы выглядывают.

С этой поры и начинается в деревне зима, до этого была зимняя присказка. И приходит такое чувство или осознание, что отныне жив будет колхозник летней своей заботой. Точно пожары по утрам в окнах изб – пламя русских печей. А в печи что? Картошка, морковка, капуста, грибки, насушенные осенью, хлеб из картошки и трав с горстью муки. И со стороны баба ничего уже не принесет, только то, чем летом запаслись, заработка никакого.

Крутится из труб дымок, стелется по снегу – жива деревня, ждет, когда паспорта начнут выдавать, раскрепощать, когда колхозы распустят – Жуков во время войны такое обещал, когда налоги-поборы с воздуха отменят, – ждет, но без надежды. Идут снеги, и как будто ложится деревня в зимнюю спячку, чтобы выжить.

Но отяжелеет снег, осядет, вновь ударят морозы – и отзовется деревня скрипом полозьев и звоном голосов. И тогда дымы из труб взовьются столбами вверх, согревая низкие ярые звезды.

Время дум и молитвы. Но надо и перезимовать.

Живой огонь

Отец уходил в город и нередко два-три дня не возвращался. Зимой в молочном пункте работы было меньше, но с утра до вечера мама с Нюрой работали и работали. Мама говорила, что без отца на сливном легче и спокойнее. И если я приходил к ним в такие дни, то меня непременно усаживали за стол и давали в миске творога, политого сливками или молоком. Иногда бывал хлеб или сочень. Так что, когда отец уходил или уезжал в район, я из школы домой шел через молочный пункт.

33

Прясло – приспособление из жердей для сушки сена.