Страница 4 из 31
Замечательная госпожа декабристочка, со столь восхитившим меня аппетитом скушавшая сухомятный бутербродный ужин (Бурсака, суку, прибью обязательно), ночью запросилась в уборную, побежала в означенное уютное местечко стремглав и битый час там просидела. Стонала, вздыхала, выползла бледная, шатаясь добралась до караульной…
…И съела картошку.
Теперь спит как убитая. Вроде…
В гроб меня вгонит эта девчонка! Не в саван – именно в гойский дурацкий гроб… И поделом, поделом – как я не разглядел, что она до полусмерти изголодавшаяся?!
Князь Трубецкой-Волконский-Колчаковский… простите, просто "верховный" правитель оказался умнее. Еду не тронул, кипяток выпил. Аж два чайника. Верблюд… И сахар с блюдечка подобрал до крошки.
Повернулся я – и бежать на помощь декабристочке.
Да не верблюд вовсе, успел мне Попов вякнуть в спину, он же простудившись, полночи кашлял! А сейчас?.. Ну что сейчас… Курит сидит!
Греха не оберешься с этими белыми вождями.
Одна объелась после голодовки, другой дымит простуженный… Тут, кажется, кто-то говорил про гроб?
В одиночный корпус я вбежал с видом невыспавшегося Дракулы. И ничего особо для ценных арестантов опасного не увидел…
Мадам княгиня Катя-Маша, как ее там… – ах да, Анна, Аня… – не корчилась в желудочных судорогах и не лежала пластом бесчувственная. Она действительно спала… Спала свинцово-тяжелым сном, наповал убаюканная внезапной сытостью: клубочек трогательный в расстегнутом пальтишке, платок на плечи сбился, недоразмотанный… И сапожки снять не успела – свалилась. Разрумяненная, вспотевшая во сне, сопливая: нос забит, дышит ртом… Я выпростал ее из пальто – такое немодненькое, подол колокольчиком, разул: э-э, набойки-то… того! Не забыть починить! – укрыл, прощупал подчелюстные лимфоузлы. Она захныкала, будят же, погладил по головенке нечесаной – притихла… И все глаза открыть пыталась, чуяла чужую руку, любопытничала. Куда там… Но ротик попросил разинуть – подчинилась добросовестно. Вытянула музыкально: "Ааа!" – и язычок показала: свежий, розовенький… Тоненький как у котенка. Я для очистки совести легонечко еще жадный животик помял.
Хихикает, щекотно ей. Ножки подбирает… А чулки – штопаные. Штопка аккуратная, не белоручка госпожа адмиральская любовница.
Тьфу-тьфу, не сглазить бы, исключительно здоровенькая барынька!..
Посчитал я здоровенькой пульс, с перепугу не понял, есть жар, нет жара, потрогал губами лобик… Ну, небольшая температурка имеется. Простыла в вагоне. Не страшно, в тепле поправится.
Выпрямился…
Глядь – а она на меня смотрит.
Сквозь ресницы…
Я как отпряну! Как побагровею!
А барынька как закинет ручки за голову, как потянется… Грудочки под красным платьем торчком. И корсета не носит по новой моде – хороша, бесстыдница. Ах ты, думаю, штучка. Колчаку пожалуюсь, будешь знать.
– Доброе утро, господин революционер, – говорит мне штучка, голосок кокетливо вытягивает.
Ой, и как это Колчак с ней живет?..
Я тогда еще, наивный, не знал, что Колчак тоже – штучка…
– И вам с добрым утречком, – раскланиваюсь, сам нашариваю спиной дверь. Выпалил скороговоркой об обеде, о бане, о том, что видеться им дозволено… И боком, боком – скорей уносить ноги.
Я не Колчак, мне такого добра не надо!
А в коридоре-то – милейший Илья Никифорович.
И откуда вывернулся? Вот увидит сейчас мою морду бурачного цвета… И сбежать нельзя. Служба.
А он злой, ему не до морды!
– Товарищ Чудновский, – пыхтит – тебя я и искал! слушай… Сволочь ты такая!
Я палец к губам прижал, на дверь указываю – тише, мол, услышит… И за рукав его, а что делать.
Пока он за мной к адмиральской камере топотал, мне от него влетело.
"Верховный", говорит, психует так, что сейчас кусаться начнет – и все из-за тебя: ладно, дворянская дурочка за решетку захотела, а ты, видать, заодно с ней ума лишился и дуру послушался, вот мил-дружку ее теперь со страху за любовницу хоть на стенку лезь!
– Ага, – киваю – и что, уже пробовал лазать?.. Сколько раз, на какую высоту? Забрежин шуток не понимает.
– Помолчал бы! Болтушка. Где ему… На ногах не держится. Сидит, к стене приваливши, папиросы смолит, кашлем бухает, руки дрожат, губы трясутся: между прочим, в шинели, а у него натоплено – хоть веник бери. И с лица бледный такой, краше в гроб кладут.
– Так застудился адмирал, знобит его, – вздохнул я – вроде он всю ночь чаи гонял?.. Совершенно разумное поведение…
– И чай пил, и лицо с руками умыл, и все прочие дела сделал! – озлился Забрежин. И вдруг ухмыльнулся недоуменно: – Мы думали, выпустить запросится, а ему, оказывается, на ведро ходить привычно! Вот не ожидал! Ведь барин барином с виду…
Ага, а Никифорыч надорвался выносить, не иначе. Чуть не утонул.
– Тогда не понимаю… – руками развожу. И предполагаю обрадованно: – Товарищ Забрежин, Колчак вас укусил?..
Ой, как же он смутился…
– Да почитай что тяпнул! – признался – Как заорет на меня – и все матюгами! Да узорными до чего, заковыристыми… Ни разу таких не слыхал… Тридцать пять годов на заводе отслесарил, не слыхал этакой похабени никогдашеньки. Боже ты мой!.. Я к нему с душой, выпейте, говорю, топленого сальца, чтоб кашель умягчить, а меня вон куда… По матушке…
Печально, но я на месте Колчака, если б ко мне сразу после ареста столь душевно в душу полезли, извиняюсь за тавтологию, не ругался. Я бы сразу – по морде.
Это мы уже под той самой дверью, которая номер пять разговаривали, если интересуетесь. Колчак там небось все уши по стене расстелил и радуется. Я так точно очень бы был доволен! Додумывал бы, чего не расслышал. А Колчаку и додумывать не надо, у него такие, знаете ли, уши… Я вчера видел! Лопухастые, развесистые… Подслушивать – одно удовольствие!..
Рожу в адмиральский "волчок" я все же засунул, изнемогая ответственностью. Не терплю это подлое изобретение… Но что делать. Назначен индюком – кушай орехи, жди праздника пейсах…
Гляжу, а Колчак уши не расстелил, но и на стенку не кидается. Сидит, поперек кровати развалившись: голову запрокинул, ноги вытянул, в опущенной руке папироса дымится, вот устроит он мне тут пожар – живенько прикажу все курительное изъять! – а под спиной для комфорта торчат две подушки. Не иначе Забрежин подсунул, невзирая на матюги. Жаль, что я не услышал, какая тут драка была замечательная…
– А сало-то Колчак выпил все-таки, а, Никифорович? – шепнул я Забрежину, сдерживая смех.
– Ну да, – приосанился этот победитель адмиралов в отдельно взятой камере – сначала накричал, потом взял и ложку облизал…
Небось еще и спасибо сказал… Ой, я сейчас лопну!
За дверью зашебуршились рассерженно – я же говорил, у Колчака уши – сокровище… – и громко заперхали. Да уж, кашель дурной… Легочный.
Забрежин как отскочит от двери, сконфуженный! Теперь, видно, его очередь.
– Вот ругаться-то зачем было?.. И что за человек… – до сих пор переживает.
Ну, отвел его в сторонку…
– Илья Никифорович, – говорю ему проникновенно – хороший Колчак человек, не сомневайтесь. У него только хвороба плохая. А вы почему вату не взяли, когда к нему пошли? Дать вам?..
– Сам, Сёма, уши затыкай, – наконец он улыбнулся – ты русской ругани с малых лет не знал, тебе такое слушать вроде и неприлично.
Хе, чтоб вы так жили! Я и языка русского до совершеннолетия не понимал, зато учить начинал именно с нецензурного…
– Второй раз не обматерит, у него запал кончился, – махнул я рукой – Вы ему сейчас скажите: приготовьтесь к допросу… Дайте ему время себя в порядок привести, понимаете? Колчак прихорашиваться начнет, вот увидите. И ведите ко мне – от меня не отвертится. Накормлю, успокою…
– Придумал, – засомневался Забрежин – хворого по морозу тащить!
– Сам знаю… Только нельзя иначе. Если я к нему приду, он помощи не примет, помирать начнет, но не унизится. Вы в тюрьме не сидели, слава Богу, а я видел, как это бывает.