Страница 18 из 31
И вот он по флотскому, значит, будильнику забарахтался под одеялом, повернулся к нам лицом – а спал смешно очень, на животе, в обнимку с подушкой – открывает глаза, прищуривается на меня, говорит обрадованно:
– Братишка… – после чего замечает Ширямова, досадливым жестом сгребает пальцами на груди непомерно широкий рубашечный ворот и норовит подняться:
– Прошу прощения… Кому обязан, господа..?
Ну просто бальзам на Ширямовскую душу!
– Лежите-лежите! – замахал он коротенькими ручками и раскланялся по приказчицки. Лавочник… – Так что я – Александр Ширямов, мое вам почтение… Председатель революционного комитету городу Иркутску! Это я тут для вас кой-чего, адмирал, доставил! – предъявляет мешок, невыносимо благоухающий, и собирается шаг вперед совершить – к кровати, но почему-то не совершает, а на месте раскачивается: ну вылитый еврей в синагоге. Мамочки! Да он же Колчака боится… Вот новости-то, упасть и не подняться… А Колчак одеяло до подбородка натянул и лежит смирно: он же для ревкомовца чем-то страшный, пугать не хочет. И странный этот страх он гораздо раньше меня заметил.
– Спасибо! Благодарю вас, господин Ширямов, – говорит ласково – Я очень, очень люблю пить кофе! – и руку поднимает ну таким жестом – я растерянно протер глаза ушами: как барышня кавалеру, чтобы поцеловал, а Ширямов ему радостно пожимает кончики пальчиков, изящно свешенных… Обеими руками… И Колчак осторожно, свободным большим пальцем, изображает пожатие… Где мой носовой платок, сейчас зарыдаю от умиления! И счеты мне, счеты – никак в уме не соображу, сколько же дней Ширямов руки не будет мыть…
– Он же солдат, – с мягким упреком проговорил мне Колчак, когда счастливый ревкомовец выкатился.
Вот как разглядел?.. Вы знаете, товарищи потомки?.. Я – понятия не имею! Рожа у меня, наверное, была очень красноречивая.
– Ты ведь тоже, братишка, обстрелянный, – усмехнулся Колчак – только ты партизан… А господин Ширямов под трехлинеечкой с полной выкладкой постоял. Вводное выражение "так что" уставом для рядовых на уроках словесности предписывается, не расстаться с ним, да и… много есть еще признаков.
Как-то неуютно мне стало тогда, товарищи потомки. Не потому, что Ширямова раскусили с такою привычной легкостью, а даже тени его недовольства не смог я вынести. Вот ведь незадача…
– Самуилинька… – нерешительно – знаю-знаю, какой он вообще-то нерешительный: как задумает что, так и не сдвинешь его, смущенно приседающего в реверансах… – поднял на меня глаза Колчак – у меня к тебе просьба есть… Раз уж мы столь близки сделались, – шевельнул ресницами лукаво и сконфуженно разом. Ну надо же… Словно протекцию получил… У Бога, хе-хе… А говорят, что это мы, евреи, с Небесами торгуемся.
– Все, что в моих силах, – говорю.
Он еще помялся со смущением. А когда Колчак включает чудаковатого интеллигента, от него жди внеочередную пакость. Это я уже усвоил! И пакость не замедлила.
– Скажи, братишка, старшему над дружиной железнодорожников, несущей охрану золота… Как его…?
– Товарищ Букатый, – отвечаю механически.
– Что я прошу господина Букатого уделить мне минуту своего времени, – безмятежно вывалил Колчак на мою несчастную голову.
И что вы мне посоветуете, дорогие товарищи потомки?..
У Колчака, скорее всего, действительно какие-то ценные предложения, или сведения, или и то, и другое… Только вот у Букатого семью вырезали.
И если я Колчаку это скажу, то он…
Тем более захочет с Букатым встретиться.
– Ладно, – говорю – передам… – а там, может быть, Букатому самому не пожелается.
Ага.
Дожидайся.
Помчался Букатый к Колчаку во весь дух! Сидел у него часа два, чаем полоскался… Потом на допросы ходить еще повадился…
Глава 4
И на допросах тоже уши развешивал и чай хлестал. Колчаку наливал: хотите?.. Тот брал…
А я так и не решился ни у адмирала, ни у машиниста попросить удовлетворения своей изнывающей любознательности. Вот… тайны иркутского двора.
– Кофе будешь?.. Заваривай, – кивнул Колчак на ширямовский мешок. Ну да, стану я пить, чтобы ты облизывался… В ревматизме противопоказано… Мамочки, божечки, как хочется… Горького, с пенкой, пряно-душистого…
– Терпеть кофе на самом деле не могу…на командирских вахтах в нем утопился, как Нельсон в мальвазии. Это ты, братишка, без остатка в нос перебазировался, ветер ловишь, – улыбнулся Колчак вроде и с насмешкой, но невесть как необидно у него это получилось, что на мою физиономию без моего ж позволения забралась немного смущенная ухмылочка… – Семушку позови, будь добр…
Потылица, маявшийся в коридоре, вошел виновато насупленный. Ждал моей выволочки. Я не вынес – гоготнул. Он смекнул, вздохнул с облегчением: вот здрасьте, чтоб меня молокососы боялись, и тут Колчак еще говорит:
– Вот кто, братишка, со мною весь день как с младенцем возился безропотно… Не бычься, не бычься. Отставить… Его полный адмирал хвалит, а он бычится: нехорошо.
Никто не знает, каких сил мне, товарищи, стоило тогда сохранить серьезность. Страдаю! Невыносимо! Во имя революции… Колчак, оказывается, тот еще комик. Потылица-то хихикает, ему хорошо, ему можно…
– Ты, дитя мое, – комик говорит – подай мне мешочек, и посмотрим, чем тут есть тебе полакомиться! – говорит. Ага… Сейчас тебе, полный адмирал, дитя покажет тоже полный… птичий двор. Я Потылицу знаю!
Дитя не подводит: немедленно надувается как индюк, увидевший красное! Позвать его, что ли: Галдр! Галдр!?.. Знаете, что это такое?.. Таким криком местечковые мальчишки индюков пугают. Только по дружески, по большому секрету: в действительности гораздо сильнее индюк испугается, если ему свистнуть… Я так… На всякий случай. Мало ли, понадобится…
…И провозглашает:
– Не буду. Товарышш Шшудновский говорит, шо у военных пленных брать нишшево нельзя!
Вот так, превосходительство, а вы что думали?..
– А я слушать не стану, что он там говорит, – превосходительство отвечает спокойно – наоборот, это меня слушаться надо, потому как я пусть и военнопленный, но чином и годами товарища – ой, ущипните меня семеро, он это слово без запинки выговорил… – товарища Чудновского повыше буду – и ничего с этим нельзя поделать…
– Как енерал?.. – деловито спрашивает Потылица, поразмыслив.
– Совершенно верно, – кивает Колчак – я и есть генерал. Только морской… – и глаза у него поблескивают, интересно же, что семнадцатилетний кержак еще отмочит. Потылица, разумеется, оправдывает его ожидания:
– Угу. Яшно… Абмирал – этта, значиттца, капитан для капитанов… А каво тогды все капитаны по варнацкому лаются, ешли абмиралы у их таки великатные… И штеснительные… Товарышш Шшудновский, прикажите каманданта Бурсака не пушкать к абмиралу, а то остудно больно…
Слыхали разговорившегося?.. Раньше он таким не был!
Мне кто-нибудь объяснит, каким образом полный адмирал умудрился за столь короткое время разбаловать красного партизана?.. Страшно подумать, что с Потылицей дальше сделается. Не иначе, из-за полной адмиральской деликатности. Сказал бы я ему, кстати, какой он полный… Полный – это я! Полных семи пудов весом! А Колчак – полный фиглиш (хлюпик)…
И конечно, послушаться нам пришлось, а вы что думали… Умыли этого… полного… он еще воду просил похолоднее, наверное по моему ворчанию соскучился, и завтракать сели. Под адмиральским строгим оком.
Кофием…
Пил я и думал злорадно, каково сейчас колчаковским министрам! Аромат по этажу поплыл… А министры небось кофе любят!
Жалко только, что Колчак – хлебосольный нашелся один такой, понимаете – заставил меня коробку с омарами откупорить. Впрочем, я и не заикнулся протестовать, понимая, как ему это приятно. Лишь бы сам поел… Не омаров, куда ему консервами напихиваться, крокодилок-фрикаделек, а то он оказался еще и ужасным любителем за едой поболтать. Приспичило Потылице его спросить, что это за кушанье омары. Между прочим, американские, фи. Не для моей возвышенной натуры. Я предпочитаю норвежские… И, упаси меня, не паштет какой-то невнятный и не очень вкусный, и вообще надо поскорее доесть эту гадость, чтобы никому не портить аппетита! А Колчак, который фрикадельки кушает, немедленно откладывает ложку и отвечает: