Убийство с гарантией

У Василя только одна «слепая зона» в помещении – картонная коробка с обувью, которую не забрали вовремя. Она занимает, конечно, место, которое пригодилось бы под корзину для обрезков. Да и в прейскуранте есть страница, где разъясняется, что он «обязуется хранить вещи заказчика лишь в течение месяца». Но выбросить обувь – это что-то вроде предательства.

Обычно рано или поздно заказчики за ботинками возвращаются. Но четыре пары лежат в коробке уже давно, какие и больше трех лет. Василь помнит этих клиентов. Иногда он фантазировал, прикидывая, что может заставить человека бросить свою обувь. Раз ты решил дать ей ремонт, значит, она тебе нужна. Не хочется думать, что что-то нехорошее случилось. Может, за границу нежданно-негаданно улетел заказчик. Переехал в теплые края, и на фига ему теперь ботинки. И может быть, в один прекрасный день потеряшка соскучится по родине, вернется и заберет их. Он хотел думать так. Но все в торговом комплексе только хмыкали: «Теплые страны, Василь, как же…»

Но нужно верить в хорошее. Ему даже сон приснился накануне. Что явился к нему парень, который сдал когда-то и не забрал замшевые пижонские полуботинки, и признался: «Я их так долго не забирал, потому что у меня ножек не было, а теперь есть». Так и сказал – «ножек». Парень, правда, выглядел не так, как три года назад, заматерел маленько. Василь во сне даже всплакнул от значимости момента – улетают замшевые птенчики из гнездышка, в котором так долго просидели. А парень взял их спокойно и ушел.

Первая пара. Туфли-лоферы синие. Сдавала миленькая юная брюнеточка

«Дорогая, – начал он, – нет слов, чтобы описать, что я испытал, когда получил посылку от тебя». Поколебавшись, он заменил «дорогая» на «любимая». Но не вспугнет ли такая рьяность робкую птичку? Давно уже убедившись в том, что женщине ни одно проявление любви не кажется чрезмерным, он все равно продолжал порой морщиться от собственных формулировок. Писал письма, будто принимал лекарства – сначала противно, потом полезно. «Любимая» и «единственная» воздавали сторицей. Та любовь, которую он теперь исповедовал, околичностей и двусмысленностей не терпела – это должна быть любовь в крайнем ее проявлении. Абсолютное поклонение. Чувство полного обожания.

«Ты спрашиваешь, что я чувствую в последние дни. Я скажу тебе – я немножко сержусь на тебя, милая. Да-да, не удивляйся. Я сержусь на создание, на которое сердиться априори невозможно. Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не баловала меня подарками? Но ты у меня непослушная и всегда делаешь по-своему. Придется серьезно поработать над твоим поведением, когда мы увидимся. Я собираюсь сам тебя баловать и заставлю меньше работать. Я уже вижу, как ты возмущаешься, но смирись с тем, что тебе придется уделять все внимание мне. Я знаю, что карьера очень важна для тебя. Но мне твое внимание будет нужно как воздух. А зарабатыванием денег пусть займется мужчина».

Он отхлебнул чая, прополоскал рот, ощутив пульсацию под пятым зубом. Тот снаружи глядел молодцом, но в последнее время начал ныть, видимо, под здоровой на вид белизной копилось что-то черное и зловещее – пульпит или, того хуже, периодонтит. Скорей бы уже попасть к стоматологу. Морщась от покалываний, которые (слава богу) понемногу стихали, он продолжил набирать текст:

«Возможность поделиться с тобой своими эмоциями – мой спасательный круг. Держать их в себе иногда нету сил. Спасибо, родная, что думаешь обо мне и переживаешь за меня. Скажу тебе честно – сейчас я испытываю те эмоции, которые всегда приходят вслед за твоей посылкой, – бурную радость и ощущение отчаяния. Радость оттого, что ты обо мне не забываешь и заботишься обо мне. И отчаяние, поскольку я-то тоже о тебе постоянно думаю, но не могу подарить тебе то, что ты заслуживаешь. Скоро настанет Восьмое марта, и я хотел бы положить все цветы мира к твоим ногам, а положу только свою любовь. Но так будет не всегда. Помни об этом. Думай обо мне.

И в конце письма я хочу сделать тебе предсказание – у нас с тобой, милая, все будет хорошо. Я это не чувствую. Я это знаю. То, что произошло со мной, я воспринимаю не как наказание, а как награду, потому что только так я мог встретить тебя.

Пиши мне обо всем, что ты делаешь. Как ты можешь говорить, что «утомляешь меня» и что «не хочешь грузить своими проблемами»? Да я живу твоими новостями, неужели непонятно? Я хочу знать всё. Какое у тебя настроение. Что новенького на работе. И умоляю тебя, малыш, – береги себя. От того, насколько тебе хорошо, теперь зависит жизнь одного не самого плохого человека. Твое фото в черной кофточке – шедевр. Какое все-таки у тебя редкое выражение лица – смесь сексуальности и интеллекта…

Уже скоро твой,

Андрей».

Нажав «Отправить», он ощутил удовлетворение. Две посылки, которые он сегодня получил, – его награда, подтверждение, что он нигде не ошибся. Кому-то может показаться, что они достались ему слишком легко, но этот человек просто не знает, что такое зона.

– Писатель! – позвали его. – Чай будешь пить?

– Уже не лезет.

– А водку?

– А это можно.

Ноги нащупали удобные шлепанцы (недавно присланы в подарок, именно такие, как он и заказывал, и по мягкому верху вышиты заботливой женской рукой сердечки), нырнули в них. Носки у него тоже важные – теплые, из хорошей пряжи, милая сама вязала. Под черной курткой – ярко-оранжевая футболка. Сегодня не присоединиться к компании – дурной тон. В бараке появилась водка, слава богу, а то брага уже надоела. Ему обрадовались, расчистили место, многие хлопали по плечу. «Сеня! – окликнул он, – а пить я из чего должен, из ладошки? Стакан дай».

Сегодня праздничный день, они получили передачки, которые приятно разнообразили вязкое, как медуза, существование. На какое-то время у них установилась, пусть и фальшивая насквозь, атмосфера детского утренника. Улыбались сморщенные рты, зияющие пустотой; рты молодые и румяные; рты искусанные и разбитые; рты, усеянные лихорадкой. Зона гудела, шушукалась, шелестела обертками и фантиками, творила дележ, в меру своих представлений о справедливости возвращались долги и делались подношения. Пили поставленную заранее брагу и контрабандную водку, говорили тосты, зажав в кулаке пластиковый стаканчик.

Его улов оказался весьма неплох, и, что особенно приятно, изобиловал сигаретами. Вечером он написал двум своим женщинам письма, исполненные благодарности, а одной даже позвонил. Дама оказалась перспективная и заслуживала больше внимания. Чтобы долго не болтать с ней, позвонил ей прямо накануне переклички. Перекличка была не только неприятной обязанностью, но и благом, потому что позволяла без проблем свернуть любой разговор. На время переклички телефоны прятались самым тщательным образом. Беспечность каралась сурово – надзиратели могли попросту изъять телефон. Вертухаи проносили телефоны внутрь, они же их и забирали, иногда в качестве наказания, а порой просто потому, что самому приглянулся.

Прошептав благодетельнице: «Малыш, нам, черт возьми, опять мешают, у нас перекличка, будь она неладна», он спрятал мобильник. Любая весточка с воли ценится весьма высоко, а уж вещественное доказательство внимания… Действительно стоит побывать на зоне, чтобы научиться испытывать радость от остро пахнущей «барбариски», на которую на воле и не взглянул бы. В последнее время воля все чаще являлась в его фантазиях в ранге запахов. Он пытался вспомнить не лица и эмоции, а ароматы, и с удивлением обнаружил, что не помнит, как пахнут многие вещи, к которым он прикасался, мимо которых проходил каждый день. Хотелось запахов – не обязательно вкусных и приятных, лишь бы вольных. На утренней перекличке иногда он был уверен, что ветер донес к ним аромат воды из озера, хотя до озера было километров двенадцать.

Однажды он получил письмо от женщины, написанное от руки. Может, она не душила его нарочно, но лист хранил в себе молекулы женского запаха, возможно, парфюмерии или того нежного мускуса, что источает женская кожа, как ее ни мой. Он даже испугался того, какое сильное впечатление это произвело на него. Не текст (безграмотный, экзальтированный, раздражающий), а аромат. Он подносил письмо к носу, боясь, что запах исчезнет от постоянно принюхивания, но не мог заставить себя перестать. Но каждый раз, когда ему казалось, что письмо выдохлось, оказывалось, что нужно лишь перестать на время его трогать, перетерпеть немножко – и оно начинало пахнуть снова. Этим чередованием нюханья и ненюханья он довел себя до того, что эрекция начиналась уже при одном взгляде на письмо, не только от его запаха.