Страница 2 из 10
Разумеется, чувство благодарности было чуждо освобожденным, так что эпическая борьба русского царя на Венском конгрессе за установление более разумного и справедливого европейского устройства отняла у него не меньше сил, нежели борьба с грозным Бонапартом.
С другой стороны, именно на Венском конгрессе в действиях Александра I проявилась еще одна черта, присущая нерусским русским из династии Романовых, – их способность выступать в качестве идеологов, предлагавших миру модели, альтернативные дискредитировавшим себя либерально-расистским моделям западных идеологов, позиционировавших Европу (а позже и Америку) как образец для некритичного подражания.
Во всяком случае модель, предложенная Александром I, позволила Европе относительно благополучно пережить XIX век и рухнула только в 1914-м. Более продолжительного относительно стабильного периода ни Европа, ни мир больше не знали, и узнают ли еще – Бог ведает.
Особая статья – воспитанные в иной вере и принявшие православие немецкие принцессы, своей жизнью, делами, а в случае с сестрами Александрой и Елизаветой Федоровной еще и мученической смертью, доказывавшие искренность своего обращения. Фактически перед нами примеры, когда предлагаемый Россией идеологический, цивилизационный «набор» оказывается более конкурентоспособным по сравнению с «набором», предлагаемым западной цивилизацией. Причем критерием «конкурентоспособности» является даже не количество адептов, а их готовность пойти на смерть ради изначально чужих, но ставших своими идеалов.
В книге «Нерусские русские» в представленных биографических очерках читатели ознакомятся с целой галереей персонажей. И здесь надо помнить, что все они являются не просто историческими персонажами, а живыми людьми, с разным успехом ведущими борьбу не только со внешними обстоятельствами, но и со своими страстями-«демонами», пытающимися отвлечь их от исполнения чувства долга, заключающегося в служении своей Родине. Иногда люди проигрывают и почти незаметно сходят с исторической сцены. Но чаще всего «демоны» оказываются побежденными, и, отдав должное своим страстям и капризам, очередной царь или царица, великий князь или великая княгиня уходят из жизни достойно, оставив после себя усилившуюся армию, мощный флот, гуманные законы, прекрасные музеи, передовые хозяйства, больницы для бедных или монашеские обители. Уходят в большинстве случаев смиренно и достойно, как подобает патриотам и людям православным.
Обстоятельства смерти человека зачастую по-новому высвечивают даже самые неоднозначные эпизоды его жизни. И, рассматривая биографии Романовых, автор постоянно помнит об их пресловутой «нерусскости», которая зачастую не мешает им проявлять себя более пылкими патриотами России, чем самые русские по крови их подданные.
Этот удивительный феномен позволяет по-новому оценить и фактор национальности вообще, и удивительную мощь русской цивилизации, при вовлечении в орбиту которой человек избавляется от вещей наносных, случайных, вторичных.
И если подданные Дома Романовых служили «Вере, Царю и Отечеству», то сами Романовы, увенчанные царским венцом, служили «Вере, Отечеству, Людям».
Часть I
Самый русский из «нерусских» – Петр I (1672–1725)
Становление самодержца
Петр I – последний царь стопроцентно русского происхождения, которое ни у кого не вызывало сомнений. И в то же время именно в его деятельности ориентированность на Запад, на последовательную вестернизацию Святой Руси и превращение ее в классическую европейскую державу проявляется особенно четко и планомерно.
Об этом дружно и в унисон говорят практически все историки, даже в тех случаях, когда само петровское царствование они оценивают диаметрально противоположным образом. Для одних реформы Петра – безусловное благо, для других – искривление органического пути России, лишившее ее национальной самобытности и приведшее ко многим бедам позднего времени.
Реальность намного сложнее. Глубже других двойственный смысл петровских реформ постиг А.С. Пушкин, считавший, что, помимо модернизации страны, они диктовались стремлением ограничить властные поползновения дворянства, снизить сословные барьеры и придать большую мобильность социальным процессам, а также укрепить «вертикаль» самодержавной власти.
Прочие последствия, обозначившиеся в долгосрочной перспективе, мало заботили царя-реформатора, хотя их последствия вряд ли вообще им просчитывались: «Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон. Аристократия после него неоднократно замышляла ограничить самодержавие: к счастью, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ правления остался неприкосновенным. Это спасло нас от чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян. Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили б или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили число дворян и заградили б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных. Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство; нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы»[1].
Резонанс, вызванный петровскими преобразованиями, в разных слоях общества был далеко не одинаковым, во всяком случае, они не воспринимались как переход в некое иное измерение. Постепенное движение Руси к сближению с Западом было процессом органическим, а периоды конфронтации не только не препятствовали движению навстречу друг другу, но и способствовали взаимному узнаванию.
Представлять дело таким образом, будто прозападные настроения Петра I возникли и проявились в нем в силу каких-то личных особенностей, будет большим преувеличением, поскольку западный дух издавна витал над московскими палатами, а иностранные специалисты приглашались в Московское государство и оказывались востребованными в самых различных сферах государственной жизни.
Правда, движение Руси в сторону Европы было до определенной степени односторонним. Московское царство долгое время воспринималось Западом как азиатское и чуждое по своему цивилизационному типу государство.
Такое восприятие отчасти объяснялось тем, что Европа привыкла смотреть на Россию через польские «очки», которые, разумеется, искажали реальную картину. Речь Посполитая начиная с Ивана Грозного оставалась главным ретранслятором европейской культуры в «холодную и дикую Московию» и одновременно выступала в качестве барьера, мешавшего прямым контактам России с другими европейскими странами. В такой ситуации польская элита предпочитала позиционировать свою страну как «щит», оберегавший Запад от «московского варварства».
Разумеется, это не значит, что у Москвы отсутствовали прямые контакты с другими европейскими державами и конкретными их представителями в лице бизнес-сообществ, технических и военных специалистов, людей творческих профессий.
Но любые двухсторонние отношения, как правило, представляют собой роман с отдельным сюжетом. И отношения Москвы с германскими государствами, Австрией, Англией, Голландией, Италией, Францией тоже развивались по разным сценариям.
Вплоть до начала XVIII века острые противоречия в Европе имелись у России только с Речью Посполитой и Швецией. Эти две страны, в свою очередь, являлись противниками и представляли разные если не цивилизационные, то культурно-идеологические модели, которые условно можно назвать католической и протестантской. Первая модель ассоциировалась у жителей Московской Руси с образом «ляха», а вторая – с образом «немца», причем последний из этих этнонимов имеет хождение только в русском языке и происходит от слова «немой», в смысле «не умеющий изъясняться на понятном языке»[2].
1
Пушкин А.С. Заметки по русской истории XVIII в. // Полн. собр. соч. Т. 8. Л., 1978. С. 89–93.
2
Черных П.Я. Историко-этимологический словарь. Т. 1. М., 1994. С. 564.