Страница 6 из 7
Я просыпаюсь. Стук колес. Синяя тьма. Относительная ночная прохлада. Откидываю одеяло, сажусь. Нахожу бутылку с минералкой на столике. Жадно и долго пью. Снова валюсь на полку. Подушка вся мокрая от пота. Лежу, прикрыв ладонью глаза. Я видел этот сон раньше, давно-давно, когда ходил в школу. Я лежал больной посреди лета. Со мной случилось что-то плохое… Я никак не могу ухватить воспоминание за хвостик. Долго лежу без сна, а когда начинаю понемногу соскальзывать в забытье, вспоминаю все разом.
Школа была адом. Я вспоминаю каждый проклятый день этой прекрасной поры. Я словно заново проживаю их, эти деньки. Я плачу, кусаю подушку. Я ничего не могу с собой поделать. Встаю, утираюсь наволочкой и босой в пижаме, размахивая своим огромным потным пузом, выбегаю из купе. Я запираюсь в сортире. Чтобы не скулить во весь голос кусаю себя за руку через рукав пижамы. Несколько раз я сильно с размаху бьюсь затылком о стенку. Немного помогает. Спустя какое-то время в дверь стучат.
– Что с вами, месье Ким? Вы живы?
Узнаю голос проводника-метиса. Сморкаюсь в туалетную бумагу.
– Мне уже лучше, спасибо. Просто желудочное недомогание.
Проводник уходит. А я остаюсь в одиночестве, в своем аду.
Я самый толстый в нашем классе. Я самый неуклюжий. У меня нет друзей. А те, другие мальчишки, они шустры и ловки. Они хохочут, орут и визжат. И все время скачут, как козлы. И норовят меня ухватить, ущипнуть, пихнут, опрокинуть и уронить. Вырвать у меня ранец и высыпать из него все барахло на убитую землю школьного двора и расфутболить по окрестностям, или налить мне какой-нибудь дряни за шиворот, или поджечь мой пиджачок… Я держусь в стороне, я стараюсь отойти подальше, спрятаться, укрыться в тени. Но когда моим одноклассникам надоедают их идиотские, шумливые и потные забавы они принимаются за меня. Когда им становится скучно, они непременно меня находят. Я для них вроде жука, которого можно перевернуть на спину, оторвать лапки или посадить в банку с мочой… Для этих гаденышей нет ничего страшнее скуки. От скуки они становятся злыми и жестокими. Они могут измываться надо мной часами. Изо дня в день… Раньше была игра в Царя Пушки. Пушка Зам-Заме стояла неподалеку от школы на кирпичной платформе против старого Аджаиб-Гхара, Дома Чудес, как туземцы называют Лахорский музей. Игра не очень сложная. Все кучей лезут на пушку, пинаясь и кусая, друг дружку. Выигрывает тот, кто остается сидеть верхом на Зам-Заме в гордом одиночестве. Я всегда старался держаться от таких забав, как можно дальше. Потому что играючи там можно не на штуку покалечиться. Потом мои одноклассники немного изменили правила игры, и держаться в стороне у меня уже никак не получалось. Называлась эта игра теперь тоже по-другому. Я думаю, она назвалась так – Сбросим С Зам-Заме Толстого Борова. То есть меня. Играют в эту игру примерно так. Сперва Толстяка Плаксу Кима с хохотом и улюлюканьем затаскивают на пушку, а после с этой пушки сбрасывают. Потом снова затаскивают и снова сбрасывают. И так до тех пор, пока играющим не надоедает. Стоит сказать, что за годы отрочества я достаточно хорошо изучил эту легендарную пушку и кирпичную площадку, на которой она была установлена… Каждый день готовил мне новые мучения. И как скверно было просыпаться по утрам! Обычно я начинал реветь загодя, еще не выходя из дома, за завтраком. А одна дорога до школы чего стоила. С каждым шагом мои поджилки тряслись все сильнее, и солнечный свет притухал… С чего все пошло? Сперва, наверное, были какие-то отдельные злые шутки, пинки, плевки и так далее, но с годами это превратилось в одно сплошное издевательство. Я не мог ничего изменить. Я даже поговорить ни с кем из своих одноклассников уже не мог. Вам же не придет в голову разговаривать с мишенью в стрелковом тире? Я превратился во что-то вроде животного, с бледными болтающимися щеками, с оттопыренной нижней губой и вечно красными зареванными глазами… Среди моих мучителей был один самый изобретательный приставучий и жестокий. Этому было скучно всегда. Чхот-Лал, маленькая чернявая бестия в вышитой золотом шапочке. Сын смотрителя Лахорского музея. В этого мальчишку, не иначе как вселился бес. Он не мог и минуту усидеть на месте, не двигаясь. Это он стал моим кошмаром, моим личным палачом. В ту затяжную индийскую весну Чхот-Лал уже не давал мне прохода. Я не думаю, что он испытывал ко мне неприязнь или ненависть. Скорее всего, моим мучителем двигало любопытство и конечно, неизбывная скука. Несколько раз Чхот-Лал доводил меня до истерики, когда я, не видя мира через завесу слез, несся, визжа как иерихонская труба, по школьному двору, а после падал со всего маха и проезжал еще некоторое значительное расстояние, коля и обдирая о мелкие камешки свой нежный и белый, как у акулы живот. Пару раз со мной происходит что-то более страшное. Я, наверное, теряю сознание от отчаяния и бессильной злобы. На меня падает белый свет и стирает очертания мира. Как-то раз после такого приступа я прихожу в себя, лежа возле школьной ограды, весь в холодном и липком поту. Меня бьет озноб… И вот, однажды, той долгой затянувшейся весной Чхот-Лал выдумал для меня новое редкостное унижение. Я думаю, ему было интересно узнать, до какой черты можно дойти. Я думаю, это было связанно с гормональным взрывом, с началом полового созревания у мальчиков. Все происходит в школьном сортире, после уроков, в неприметный будний день. Чхот-Лал щуплый и маленький, его макушка где-то вровень с моим подбородком, он стоит спиной к свету, льющемуся их мутных окон. Шитая золотом шапочка, сдвинута на затылок. Его лицо в тени, и я со страхом то ли вижу, то ли угадываю хорошо знакомую мне неуловимую полуулыбку на его губах. Неожиданно и сильно Чхот-Лал бьет меня ногой в промежность… Я лежу на полу возле кабинки. Крупный план: черные и белые плитки, как на шахматной доске, грязь, лужицы, окурки… Кто-то из его дружков сидит у меня на шее… Темные потеки по краю унитаза. Несколько рук давят мне на затылок. Упираюсь. В кровь разбиваю губы… Визгливый хохот… и окунают лицом… Потом откуда-то они принесли эту палку… А сейчас, мы отрежем тебе яйца, обещает мне Чхот-Лал. В его руках толстая рыболовная леска… Вкус крови на разбитых губах. Я, кажется, обмочился от страха… С меня сдирают штаны. Материя трещит и рвется. Несколько мальчишек сидят на мне верхом, как на слоне. Стыд. Боль. Ужас. Я кричу. Я кричу. Я кри… Кто-то заботливо пихает мне в рот какую-то дрянь. Меня слепит тьма… Еще одно окунание в унитаз… Только посмей куснуть, я тебя все зубы выбью, обещает мне Чхот-Лал, улыбаясь своей едва заметной улыбкой и ззастёгивая школьные брючки… Был момент, когда я подумал, что они, наверное, меня убьют. А что им было теперь со мной делать?… Меня долго тошнит. Посмотри на себя, говорит мне Чхот-Лал. Он стоит против мутных окон. Шитая золотом шапочка на его голове тускло мерцает. Ким, дружище, ты похож на свинью! Не хочу с тобой дружить… И он уходит. Они все уходят… Вечность спустя я поднимаюсь с кафельного пола. Выхожу из сортира, путаясь в рваных болтающихся на щиколотках штанах. Школьный коридор пуст и безлюден. Крестовую раму в дальнем окне сжигает золотистый солнечный свет. Там, на улице чужое лето. Через пелену отчаяния, стыда и боли я слышу гулкую тишину школьного здания и приглушенные оконными рамами голоса человеческих существ снаружи. И еще я замечаю какой-то повторяющийся и неразборчивый звук. Я прислушиваюсь. Я слышу, как кто-то поскуливает и монотонно повторяет через этот скулеж одно единственное слово. Убью… Убью… Убью… Потом я понимаю, что это я сам, что это мой голос. Ковыляю, поддерживая рукой порванные штаны. Никого, не встретив спускаюсь по лестнице, толкаю дверь на крыльцо, выхожу в свет. Прохожу под прожектором солнца через плац школьного двора. Я отделен от мира невидимой стеной прочнее камня… Выхожу со школьного двора. Спускаюсь к акведуку. Смываю с лица кровь и сопли. Нахожу какую-то веревочку и подвязываю ей порванные штаны. Иду домой.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».