Багатель

Бедняжка ее подопечный! Такой же, как и все мужчины! Попался на то самое, на подленькое. На то, на что попадался каждый день Ирочкин муж (не забудьте еще про Геннадия Всеволодовича, Гошу, Андрея и армию авторов): слабость, беззащитность, мягкость, нежный изгиб губ. Он, так же как и муж Ирочки, напрочь забывал, казалось, в те минуты, когда Ирочка была рядом с ним, про женскую природу – которая суть сплошное притворство, ежечасно пускаемое в ход для того, чтобы защитить себя от грубого, жестокого мира мужчин, да еще умудриться выжить среди отчаянно конкурирующих между собой женщин. А может, ему это, так же как и Ирочкиному мужу, было все равно? Может, ему вовсе и не приходилось обманывать себя? Он просто покупал молодость, нежную кожу, тонкие пальцы (его пальцы!) в дорогих камнях? Взгляд из-под ресниц? Молчание? Кто-то из великих красиво писал про это неуловимое очарование в женщине, которая всегда молчит. Ира молча ненавидела его, а он молча таял, оттого что снова наконец-то был главным, и красавица, его красавица, сидела у его постели и подавала ему обед.

Не хватало еще, чтобы он начал хвастать ею.

Так и есть, он с деланным раздражением басил в трубку непонятливой медсестре:

– Нет-нет, я же говорю вам – нет, этого не потребуется, к вам подойдет моя дочь завтра, с шестнадцати до девятнадцати! Именно так, моя дочь, она филолог!

Отец, давным-давно завершивший заочное обучение в высшей школе, искренне полагал, что если человек исправляет за кем-то ошибки в тексте, то он филолог. И ему явно нравилось, как это звучало.

Ира повернула кран с горячей водой и принялась терпеливо ждать, наклонившись над тазом, поставленным прямо в ванну, когда вода потеплеет, а потом погорячеет, как это всегда бывало в этой квартире, – а она все лилась холодной и холодной. Однако не час ночи на дворе! Ира еще раз попробовала рукой воду: это надолго. Пришлось закрыть дверь в ванную, чтобы соседи не косились на то, как чужая женщина переводит их воду… Ира уже довольно долгое время держала кисть руки под струей, будучи не в состоянии припомнить, с какого именно момента и на каком таком основании «этот» в ее голове стал называться «отец» – и почему это вышло само собой, так просто и естественно, – и только потом сообразила, что из крана продолжает течь холодная вода потому, что горячую она и не открывала. Совсем запуталась.

Наталья торжествовала:

– Ласковая теля двух маток сосет!

Ира приносила отцу домашнюю еду в термосе, а чтобы разогревать приготовленную на коммунальной кухне – купила микроволновку, мультиварку, блендер. Да что там! Выстаивала в очередях за льготными лекарствами, регулярно мазала и перебинтовывала его ноги, делала массаж, помогала бриться, мыться, приучила его к креслу-туалету!

Они по-прежнему ни о чем не разговаривали. Только о мелочах. О клеенке на столе, о мази-дженерике, о дежурящих больницах городах. Отец только один-единственный раз спросил Иру о ее профессии, о ее муже и о ее сыне. Ира полагала, что отцу будет приятно узнать о том, сколько важных и солидных книг вышло в свет при участии его дочери, что он непременно попросит принести ему хотя бы одну из них, однако отец попросил принести… кроссворды с лотка Московского вокзала – здесь, недалеко. Почему именно с Московского вокзала? А там больше выбор.

Говорить было не о чем.

Ира просто пришла за наследством – и отец обещал ей его, на более или менее определенных условиях. Мысль об этом казалась ей невыносимой. Собственно, это было просто отвратительно. Но отказаться от двух миллионов Ира позволить себе не могла – как отказаться от ежедневного зрелища поверженного врага, которому никогда больше не выйти из этой комнаты! Конечно, это был кусок, принадлежавший ей по праву, но доставался он ей, как и все в ее проклятой жизни, с кровью. Наталья права – уйти от мужа сейчас, без денег… Вернуться, как когда-то, к мягкому маргарину и порошковому творогу? Искать, где на десять копеек дешевле?

И от того, что все это было именно так, а не как-то иначе, и ничего нельзя было придумать, ничем нельзя было оправдать сложившееся положение вещей, – Иру выворачивало.

Ведь на самом-то деле все было не так! Не так! Она пришла к нему от отчаяния!

Но она не смела говорить этому человеку ни об отчаянии, ни о… О самом важном всегда приходилось молчать.

Итак, она толкалась в общественном транспорте в час-пик, вдыхала в себя запахи пота и духов, ее выносило вместе с пассажиропотоком на перрон, хотя ей следовало ехать дальше, послушно стояла в очередях – и все думала: «Зачем?» И отвечала себе: «Это такая работа». Потом ее вновь накрывали сомнения, будет ли хоть какой-нибудь толк от ее усилий, не бросить ли все это разом, пока не поздно? Сын изнывал от жары в квартире, один, а она… Она плавилась внутри битком набитого троллейбуса, пререкалась с регистраторшей в поликлинике, умасливала социального работника, училась использовать бинты по два раза. Зачем? Ради кого?! Ради абсолютно чужого человека, не имеющего ничего общего ни с ней, ни с ее сыном! Ни с ее матерью – так он решил однажды! Почему она должна была на целый день оставлять сына и впитывать в себя этого чужака – его нужды, его страхи, его надежды?! Вчера она на бегу заглянула в хитрую мордаху сына. И что? Разве она увидела в ней что-то, чего не видела раньше, какие-то другие черты? Нет. Она и ее сын всегда были только одни, только вдвоем.

Тогда зачем она, Ира, – здесь?!

Снова и снова она мыла этого человека, который и в самом деле был как животное, домашнее животное, потому что не мог обойтись без помощи человека. Изучала этого необыкновенного человека (домашнее животное!), простого инженера-электрика, которого мать «возвысила до себя», настояла на получении им высшего образования, сделала ему бороду, как у Фиделя Кастро, не подумав о том, что, ощутив себя этим самым Фиделем, он перестанет быть ее мужем. «Простой человек, – твердила мать, – простой». Что это значило на языке матери? То, что он предпочел жизни с ней в брежневской трешке коммунальный рай? Вернулся, так сказать, туда, откуда вышел? А что это значило на языке Иры?

Ира в который раз оглянулась на этажерку с книгами в жиденькие полтора ряда. Беллетристика, детективы, и с краешку, как будто смущаясь своего соседства, русская хрестоматийная классика уровня девятого класса. Что ж, может, не так уж это и плохо. Интересно, сколько лет назад отец брал в руки эти книги?

И Ирочка снова разглядывала отца, тайно, из-под ресниц. Рассматривала широкий лоб, выразительный профиль, тонкие губы, точеные брови, руки, как у самой Ирочки, с длинными тонкими пальцами, и думала – со сколькими женщинами он соединялся? Скольким шептал в волосы одни и те же слова? Любил ли он когда-нибудь? Неужели нет? Зачем тогда была его жизнь? Был ли у нее смысл? Ирочка не в счет – слишком уж маленькое она ничтожество. Но… мать? Голубоглазая красавица-блондинка, воспитанная в лучших традициях советской школы, с ее дурацки-трогательными принципами, сохранившая в себе секрет несокрушимого духа, несгибаемой силы?..

А вот на этом месте она вдруг перехватила его взгляд: выходило, он способен был так же исподтишка рассматривать ее, и его глаза при этом непонятно блестели. И лоб тоже.

Ира нехорошо усмехнулась внутри себя. Вспомнилась Анька Горелова, которая, будучи начинающим неврологом, посещала престарелого папашу их общей одноклассницы. В прошлом академик, членкор, под конец своей бурной жизни он превратился в высохшее девяностолетнее поленце, аккуратно уложенное в подростковую кровать выросшей внучки и заткнутое одеялом со всех сторон. Однако это поленце оказалось куда более живучим, чем принято было считать, потому что однажды членкор, улучив момент, когда Анька задержалась у его постели одна, без дочери, без внучки, схватил Аньку за руку и озорно воскликнул:

– Помню тебя, Аня Горелова! – Он заговорщически ей подмигнул и понизил голос: – Сделай-ка ты мне, Аня, вот что… – Ничего не подозревающая Анька присела к нему на постель поближе и наклонила голову к его губам. – Сделай мне… минет.