Багатель

Мода ди Милано, взгляд из-под ресниц, заразительный смех в комнате начальника, застенчивая улыбка, предназначенная корректорше пенсионного возраста (и ей же неизменный пакетик с подарком; черт побери, как будто Ирочка чувствовала себя виноватой, оттого что она не одышливая тетка в затертом свитерке, пропускающая ошибки все чаще и чаще и оправдывающаяся перед начальством раз от разу все нелепее и нелепее, а «ди Милано»!) – а ведь это, пожалуй, было ее единственным развлечением в жизни.

Никому и в голову не приходило, что каждый прожитый день Ирочки Пропастиной являлся борьбой за существование – в буквальном смысле.

Дни проходили одинаково, один не отличишь от другого, как и неделю назад. Как и год назад. И еще год.

Ирочка кормила сына завтраком, вела его за руку по дорожкам, отмеченным в школьном дневнике как «безопасный путь в школу», и вяло отражала напор его с каждым днем возрастающего интеллекта, в данный момент направленный целиком на нее одну, изначально проигрывая пытливому уму и завидной активности поколения Z. Когда они входили в калитку школьного двора, он отпускал ее руку, и она долго следила за ним взглядом, наблюдая, как он скользит по тропинке к крыльцу, скачет по ступенькам, переступает порог массивной школьной двери, и сразу же теряется в возбужденно орущем месиве из детей, в котором уже ничего нельзя было разобрать, и потом еще долго стояла на школьном дворе, словно в нерешительности. Как будто не зная куда ей идти.

Но она знала. Начиналось утро Иры Личак, и только оно одно в этом многоликом ошеломляющем мире вокруг нее принадлежало ей, когда она, нехотя выйдя со двора, огороженного решеткой, по зеленому сигналу светофора переходила дорогу, чтобы войти в один из самых больших лесопарков города.

Просто гулять и ни о чем не думать, по рекомендации врача, не получалось. Все время, как ни крути, приходилось оставаться один на один с маленькой историей своей жизни – и тогда обязательно обнаруживалось, что если в ее собственной книге убрать красивую ламинированную обложку с клапанами и закладки, заложенные там и сям, отказаться от искусно состряпанной вступительной статьи, к месту вставленных комментариев – оставить блок как есть, то ее скучная и ничем не примечательная жизнь, как только на первом титуле, само собой, автоматически, появится вторая дата после тире, из книжки превратится в средней толщины архивную папку – которая сразу же обрастет пылью в том хранилище, куда ее засунут, и, наверное, навсегда. Потому что ни в одном срезе минувшего жизнь Иры Личак никому ни за чем не понадобится… И как же иногда отчаянно хотелось Ире отыскать на страницах своей книги что-нибудь особенное, уникальное, какой-то, пусть неявный, но глубинный смысл, на полях, между строк, что-нибудь, что могло бы примирить ее с ничем непримечательным финалом! Взять бы вот эту воображаемую книжку, перелистнуть – и обжечься. Обнаружить вдруг в ней что-то такое, после чего не страшно будет умирать – ей, Ире, и тому, кто все-таки когда-нибудь потом возьмет ее, архивную папку, в руки, идя по ее стопам. Додумать, вспомнить, переформулировать – и снова обжечься!..

Все дело в том, что по профессии Ира была редактором, и, как считалось, неплохим. Поэтому почти все усилия интеллектуального толка она сравнивала с работой над одним из текстов, которыми был битком набит сервер ее компьютера. Любой, даже самый неприятный и малооплачиваемый текст, стоило ей принудить себя открыть файл – Ира растворялась в нем, а он в ней, и слова сами собой складывались в фразы, а фразы в мысли – стройные, логичные, смелые, а если позволял жанр – еще и ироничные, – работа захватывала всегда. Только она одна.

С маленькой историей ее собственной жизни было гораздо сложнее. Бездарнее. Она давно уже не жила, а существовала, как тень, на этом торжище одиночества и бахвальства, высокопарно именуемом жизнью…

В парке ей предстояло нагулять пять километров – телефон с шагомером в кармане пальто. В двенадцать Ира должна была поесть супу, на котором настаивали свекровь с супругом, и, хочешь не хочешь, лечь в постель.

Миновав деревянные пристройки парка, Ира входила в лесополосу, и солнце скользило за ней сквозь сосны, она сбавляла шаг и старалась угадать в птичьем гомоне соловья, синицу, скворца. С тоской думала о все выше и выше поднимающемся солнце, когда без шляпы будет уже не обойтись. И солнце гнало ее дальше в тень вечнозеленых. Возле старого полузаросшего стадиона она останавливалась, будто на берегу только что вскрывшейся ото льда реки, которую ей предстояло переплыть: постояв на проталине, переступала в хрусткий снег, грудившийся у кромки воды, набиралась сил, прежде чем войти в холодную воду и справиться с течением – дотянуть до другого берега. Когда же она «ступала в реку», «река» почему-то всегда в этом месте ее потока сознания превращалась в лед Финского залива – кое-какому Ириному автору в его тексте все время мерещилось, как он балансировал по тому льду – туда, к линии горизонта. Беглец спасался от пули, но, как это часто бывает во сне, у него отчаянно не получалось: он с трудом переставлял ноги, потом падал и полз, полз, обдирая пальцы в кровь и понимая, что сейчас будет убит… Ира, подгоняемая солнцем, осторожно скользила по огромному, кое-где мокрому белому полотну. Достигнув «другого берега», она скрывалась в чаще. По топкой тропинке добиралась до центральной аллеи и встраивалась в поток гуляющих, которых к тому часу стремительно прибывало.

Всякий раз Ира, почему-то в полном одиночестве (никому не хотелось думать о самопожертвовании и смерти, для этого существовал специально отведенный день девятое мая), останавливалась у памятника бывшему летному составу военного аэродрома и, думая о своем, довольно долго разглядывала, будто в первый раз, то серый гранит крыльев, то мирное небо над головой, то дырявые каски, то потрепанные ветром гвоздики цвета запекшейся крови… Затем плелась в другую часть парка: семьсот шагов до детской площадки, тысяча триста до стрельбища. Там (в этом месте она всегда дотрагивалась до кармана с мелочью) можно было выпить чаю с сахаром. Предстоял довольно приятный путь домой, если бы не усталость, которая свинцом наливала ноги.

– Вам очень идет эта шляпа, – одобрительно кивнула ей докторша, едва Ирочка переступила порог уютного беленького кабинета и закрыла за собой дверь в эту святая святых.

– Когда я подхожу к стадиону, это примерно девять двадцать, я уже чувствую себя совершенно выжатой, как лимон. Я с трудом двигаю ногами.

– Это нормально, – проговорила докторша, не отрываясь от бумаг.

Ирочка замолчала, раздумывая, стоит ли продолжать дальше.

– Но вы же не все время чувствуете эту болезненную усталость? – спросила наконец докторша, не переставая писать. Ирочка помедлила с ответом, а докторша как будто воспользовалась этой заминкой и продолжила: – Позавтракали, даже против желания, прогулялись, легли. Если что – глоток корвалола, снимите крышку, не надо отсчитывать никакие капли… Конечно, в идеале вам лучше вообще не работать. – Она помолчала. – У вас ведь, кажется, есть такая возможность? – спросила она, неожиданно оторвалась от бумаг и, по-ястребиному, метнула взгляд прямо в Ирочкино лицо. Похоже, другого ответа, нежели утвердительного, не предполагалось, и Ирочка неуверенно кивнула. – Ну вот! – с удовлетворением кивнула и докторша, явно почувствовав облегчение, оттого что вопрос закрылся без всяких усилий с ее стороны – и без слез и жалоб пациента.

Докторша еще долго сличала результаты анализов Ирочки с предыдущими и еще с какими-то таблицами, потом старательным корявым почерком заполняла направление на бюджетную программу – двадцать четыре недели лечения.

– Ваши дела совсем не так уж и плохи, – наконец сказала она, протягивая Ирочке результаты исследований, заключение и направление. Она улыбнулась. – Поверьте. Ну что: стартуем сегодня в четырнадцать, а сейчас идите обедать. Завтра в пятнадцать у вас психолог. И очень попрошу вас не пренебрегать этим мужчиной в ближайшие полгода.