Страница 8 из 11
– Что со мной? – пробормотал он. – Уж не подхватил ли я лихорадку, не пробыв в Каире и сорока восьми часов? Что за вздор у меня в голове? И где я прежде ее видел? В Париже? Санкт-Петербурге? Лондоне? Чаровница!.. Чаровница… Почему так знакомо звучит ее имя? Зиска-Чаровница! Как название любовного романа или цыганской песни… Ба! Я словно сплю наяву. Ее лицо, глаза мне так знакомы: но где, где же я ее видел и разыгрывал перед ней дурака прежде? Может, она работала натурщицей в какой-то студии? Возможно, я видел ее в дни бедности, и образ ее так прочно отпечатался в моей памяти, что теперь, несмотря на изменившуюся обстановку, я сразу его узнал? Мне знаком даже аромат ее волос… кажется, он проникает мне в кровь… опьяняет… отравляет… душит!
С яростным жестом он вскочил, однако после минутной паузы снова сел и уставился в пол.
Беззаботная музыка, доносящаяся из бальной залы, плясала в воздухе вокруг него, преломлялась и сладостными отзвуками отражалась от стен; но Жерваз ничего не слышал и не видел.
– Боже мой! – проговорил он наконец, задохнувшись от волнения. – Возможно ли, что я ее люблю?
Глава 3
В бальной зале час от часу становилось все веселее. Наверное, прозвучит банально, однако празднествам такого рода маскарадные костюмы придают особую свободу, яркость и очарование. Те же люди, что в обычных траурно-черных фраках молчаливы, серьезны и строго соблюдают все правила приличия, переодевшись во что-нибудь красочное и живописное, из тех времен, когда одежда была делом не только моды, но и искусства, вместе с фраком отбрасывают привычную сдержанность: не просто выглядят как нельзя лучше, но каким-то чудом меняют и манеры – становятся изысканно любезны, остроумны и обаятельны настолько, что родные и друзья взирают на них в изумлении и спрашивают себя, отчего их близкий вдруг так переменился к лучшему. Немногие читали «Sartor Resartus»[18] с пользой для себя, поэтому, в отличие от Тёйфельсдрёка, не понимают, что «Мир держится шитьем» – иначе говоря, поведение человека зависит от того, во что одет; костюм времен Людовика Пятнадцатого или Шестнадцатого вдохновляет своего носителя на изящные манеры и изысканную вежливость с дамами, а костюм нашего девятнадцатого века порождает резкость, отрывистость, краткость в речах, быть может, более искренних, но отнюдь не льстящих прекрасному полу.
На маскараде всегда больше флирта, чем на обычном балу. Вот и сейчас, после первого десятка танцев, когда над башенками и минаретами Каира, осветив все видимые предметы почти так же ярко, как днем, взошла прекраснейшая из лун, в коридоры и на террасы «Джезире-Паласа» высыпали многочисленные парочки. Тут средневековые воины и аристократы гуляли под руку с древними богинями, испанками и итальянками былых времен; там дерзкий тореадор нашептывал что-то на ушко королеве в короне, а пестрые шуты увивались вокруг цветочниц всех стран и народов в самых невообразимых нарядах. Тут и сэр Четвинд-Лайл, затянувший брюхо в виндзорскую униформу, пошитую для него два или три года назад, безмятежно прогуливался под луной и краем глаза посматривал, как его «девочки», Мюриэл и Долли, обрабатывают «интересных» холостяков. Тут и леди Фалкворд, изумительная и почти пугающая в образе герцогини Гейнсборо, порхала туда-сюда, кокетничала с одним, интимно склонялась к другому, хихикала, пожимала плечами, взмахивала веером и в целом вела себя словно девица семнадцати лет, отпущенная из школы на каникулы. А вот и достопочтенный доктор Максвелл Дин: утомленный энергичными прыжками в лансье[19], он вышел на террасу глотнуть свежего воздуха, обмахиваясь своей шапочкой и прислушиваясь к разговорам всех встречных, независимо от того, насколько эти разговоры его касались. У доктора бывали любопытные теории, и вот одна из них: если вы случайно подслушали нечто, очевидно для вас не предназначенное, – не тревожьтесь: значит, было «предначертано», чтобы в этот миг вы, намеренно или ненамеренно, услышали то, что на первый взгляд совершенно вас не касается. Рано или поздно, всегда утверждал он, вы поймете, зачем это было нужно.
– Нет ничего смешнее, – добавлял он, – известной поговорки: «Кто подслушивает, тот ничего доброго о себе не услышит». Вот вы услышали чужой разговор и начали прислушиваться. Что дальше? Может статься, услышите, как вас бранят. И что с того? Ничто не может быть полезнее такой брани за глаза. Она приносит сразу две выгоды: предупреждает, что люди, которых вы почитали друзьями, вам вовсе не друзья, и избавляет от того преувеличенного мнения, которое вы, возможно, питаете относительно собственной персоны. Будьте мудры – ко всему прислушивайтесь, как я! Я-то в этом поднаторел. И никогда мне не случалось подслушивать напрасно. Все данные, полученные таким способом, хоть и кажутся поначалу разрозненными и бессвязными, со временем складываются вместе, словно детали головоломки, и оказываются исключительно полезными в моей работе. Так что я, где бы ни был, держу уши открытыми.
Понятно, что для личности с такими взглядами жизнь представляет огромный интерес: и доктору Дину не бывало скучно никогда – даже в беседах с человеческим типом, широко известным под именем Дурак Набитый. Дурак Набитый являлся для него таким же любопытным произведением природы, как эму или крокодил. И сейчас, обратив свою умную острую мордочку к глубоким и теплым египетским небесам и принюхиваясь к здешним ароматам с видом ценителя, открывшего флакон духов, доктор взглянул в дальний конец террасы – и улыбнулся. Там одиноко стояла Мюриэл Четвинд-Лайл, наряженная булонской рыбной торговкой, и метала свирепые взгляды в спину торопливо удаляющегося «белого гусара» – не кого иного, как Росса Кортни.
«До чего же неуместно смотрится «булонская рыбная торговка» в Египте! – сказал себе доктор. – Но она этого не понимает. Отсутствие вкуса и такта, характерное для всего семейства Четвинд-Лайл. Похоже на рыцарское звание ее отца: для него это пустая побрякушка, лишенная смысла и значения, которую он пожелал и добился просто потому, что красиво блестит».
Вслух же он спросил:
– Мисс Мюриэл, отчего вы не танцуете?
– Ах, не знаю. Я устала, – надувшись, отвечала та. – И потом, все мужчины вертятся вокруг этой женщины, Зиска, никого больше не замечают. Все как будто потеряли от нее головы!
– А-а! – ответил доктор Дин и потер руки. – Что ж, возможно. Она ведь и вправду красавица.
– Не знаю, чем она так уж хороша! – кипя от невысказанной ярости, горячо заговорила Мюриэл Четвинд-Лайл. – По-моему, дело не во внешности, а в костюме. Никто не знает, кто она такая и откуда – и, кажется, никому это не интересно! Бегают за ней как сумасшедшие, и тот художник, что приехал сегодня, Арман Жерваз – он безумнее всех! Вы заметили, что он только с ней и танцует?
– Трудно не заметить, – с чувством кивнул доктор. – Мне не случалось видеть более завораживающего зрелища, чем вальс этих двоих. Физически они как будто созданы друг для друга.
Мюриэл презрительно фыркнула.
– Скажите это лучше мистеру Дензилу Мюррею. Он и так мрачнее тучи, а от ваших слов веселее ему не станет!
Она оборвала себя и умолкла, заметив, что к ним приближается новое лицо – красивая хрупкая девушка в белом одеянии античной весталки, с венком серебристого мирта на голове. Девушка подошла к доктору Дину и тронула его за плечо.
– Можно мне с вами поговорить?
– Дорогая моя мисс Мюррей! Разумеется! – И доктор Дин немедленно повернулся к ней. – Чем могу служить?
Несколько шагов они прошли в молчании. За спиной у них Мюриэл Четвинд-Лайл развернулась и неохотно поплелась назад, в бальную залу.
– Что такое? – повторил свой вопрос доктор Дин. – Вы чем-то расстроены: скажите мне, что случилось?
Хелен Мюррей подняла на него глаза – серые глаза с фиолетовым отливом, цветом которых так восхищался лорд Фалкворд; сейчас они были полны слез.
18
«Перекроенный портной» – роман Томаса Карлейля, представляющий собой пародию на Гегеля и философию немецкого идеализма; биография вымышленного немецкого философа по имени Диоген Тёйфельсдрёк.
19
Популярный в XIX веке танец, разновидность кадрили.