Огни чужой деревни

Заходит. Ну, чайная, значит. Интерьер, скажем прямо, без излишеств, но колоритный. Длинные столы из оструганных досок застелены белыми скатертями с петухами. На столах ведерные медные самовары, тусклые, с помятыми боками. Чашки, блюдца, сушки с маком. Скамейки, протертые задницами колхозников и сельской интеллигенции до лакового блеска. Закопченные бревенчатые стены. Промеж бревен мохнатится пакля. Посетителей не густо – пара механизаторов из хлебоуборочной бригады «Василек», поселковый доктор, с бритым черепом, похожий на беглого нацистского преступника и медсестра Наташа, бледная незамужняя девица. Механизаторы пьют чай и ведут неспешную беседу.

– Как же мне всё осточертело, – жалуется Вовка Отрощенко. – Запью.

– Сдохнешь, – вразумляет его Игорь Сковорода. – У тебя ж панкреатит.

– А я тихохонько, по маленечко, – говорит Вовка, хватая себя пятерней за редкие волосы. – У-у-у-у! Сколько же славных летний деньков прошло в пустую! Сколько закатов наблюдал я со своего балкона со стаканом кефира в руке! К люлям такую жизнь!

Пауза. Игорь задумчиво пьет чай с прикуску. Отрощенко со злостью смотрит в сторону.

– А знаешь что, Вовчик, – говорит Сковорода, посветлев внезапно лицом, – давай на Савельевскую горку сходим! В березняке у костра посидим. Будем картошку в углях печь, как в детстве. Только пускай сперва осень в силу войдет, и лист на березе пожелтеет.

– Вот-вот, – оживляется Вовка, – и я про тоже! Пару банок возьмем и сала шматок. А как вмажем, пойдем в сельпо окна бить!

– А это еще зачем? – удивляется Игорь.

Пашка Осокин берет с посудного столика возле дверей чистую чашку и блюдце и садится за стол к механизаторам, прячась от Вовки за самоваром. К нему подходит чайная барышня Олеся Кукуева с заварным чайничком и ниткой баранок с маком. Когда Пашка смотрит на Олесю, он видит ее круглые коленки, смело выглядывающие из-под сарафана, но кроме коленок ничего разглядеть не может. Олеся хоть и невелика росточком, но вся состоит из округлостей и выпуклостей, она как неваляшка, как елочная игрушка в своем коротком сарафане и кокошнике с косой, и Пашкин взгляд никак не может на ней удержаться и то и дело соскальзывает куда-то в сторону. Едва не окосев, Пашка бросает попытки разглядеть Олесю и обращается непосредственно к сидящей на заварочном чайнике румяной кукле,

– Спасибо, милая барышня.

Олеся ставит чайник на стол перед Пашкой.

– С чабрецом, – говорит она и спрашивает, – а вы к нам издалека? Это ведь ваш там, на околице, автомобильчик желтеет в сумерках?

– Из Москвы, – говорит Пашка, – по делам, проездом. Да, мой.

Он снимает с чайника румяную куклу, щедро наливает в чашку заварки, тянется к самовару за кипятком, кладет щипцами колотый сахар из вазочки. Пьет чай, обживается, ставит чашку на стол. Вытянув ноги под столом, Пашка слушает в пол уха негромкий трёп механизаторов и смотрит сквозь окно на деревенскую околицу, где, плюща рожу об оконное стекло, стоит осенняя ночь. Дождавшись, пока чай немного остынет, Пашка пьет его скупыми глотками, удивляясь какой же он вкусный и сладкий этот чай. Выпив первую чашку и утерев со лба выступивший пот, он тут же наливает себе вторую.

– Барышня!

Олеся подходит к столику.

– Тут, вот какое дело, – говорит Пашка Осокин, – мне бы с хозяином словечком перемолвиться.

– Это можно, – отвечает чайная барышня, – пойдемте.

Пашка поднимается со скамьи и идет следом за Олесей, в темный коридорчик за занавески. Коридорчик изгибается и приводит их в тупик, к запертой двери. Олеся негромко стучится.

– Ефим Поликарпыч, к вам приезжий, из Москвы. Словечком перемолвиться.

– Тревёзый? – спрашивает осторожно хозяин из-за двери.

– Тревёзый, – отвечает Олеся. – Они на машине приехали.

– Ишь ты! Ну, пущай тогда.

Олеся толкает дверь, та, скрипнув, распахивается, и Пашка оглядывает с порога маленькую комнатку, скорее даже не комнатку, а чулан. Чулан этот слабо освещен керосиновой лампой, стоящей на столе-конторке в углу, подле забранного решеткой окна. 3а конторкой вполоборота к двери сидит на табурете сам хозяин заведения Ефим Суббота, колоритнейший персонаж, я вам доложу. Этот сухой, крепкий еще старик с седой бороденкой, в белой, перепоясанной шнуром, косоворотке и старенькой овчинной безрукавке смотрит на Пашку Осокина внимательным цепким взглядом сквозь блескучее стеклышко монокля. При видя Ефима Субботы Пашке хочется стянуть с головы кепку-восьмиклинку, прокашляться в кулак и уж только потом, набравшись храбрости, шагнуть за порог. Пашка уже тянет к голове пятерню, но вспоминает, что никакой кепки у него нет, поэтому деликатно кашляет, проходит к конторке и останавливается в золотистом облачке света, мерцающем подле лампы.

– Павел Осокин, – представляется он хозяину и слышит в ответ,

– Ефим Суббота. Сесть не предлагаю, потому, как стульев для посетителей в кибинете не держу. Чем обязан, сударь?

– Чай у вас изумительный, – говорит Пашка, ни сколько не кривя душой. – Я, признаться, вкуснее чая в жизни не пивал. На родниковой водице?

– На ней, – соглашается терпеливо Ефим.

Пашка вздыхает, топчется у конторки, смотрит с тоской по сторонам, снова вздыхает и, наконец, решается:

– Я, Ефим Поликарпыч разыскиваю одного моего хорошего приятеля. Вы, конечно, слышали песни Егора Панфилова? Их крутили, да и сейчас еще крутят на «Милицейской волне» и «Дорожном радио». А песня про крокодила несколько месяцев возглавляла хит-парад «Чертова Дюжина».

– Нет, не слыхал.

– Ну, как же так! – огорчается Пашка Осокин. – Егор талантливый музыкант и поэт. Восходящая звезда русского рока. Что-то вроде Башлачева и Джима Моррисона… Н-да, и вот, представьте, какая штука, год назад Егор пропал, говорят, уехал из Москвы и с тех пор о нём ни слуху, ни духа. А мы как раз отобрали материал для первого студийного альбома. Арендовали студию. Музыкантов сессионных пригласили. Были запланированы концерты по дальнему и ближнему Подмосковью. Опять же, контракт… Я уже отчаялся найти Егора, когда совершенно случайно узнал… От одного престарелого хипаря, пилигрима… Тоже поэт, хронический алкоголик. Я навещал его в больнице, зимой, в конце февраля, была такая тоскливая серенькая оттепель… Впрочем, это не важно… Ефим Поликарпыч, я знаю, что Егор Панфилов объявился у вас в колхозе. Его видели в Новом Синькове в компании с вашим мэром…

Тут Пашка осекается на полуслове, потому что замечает, как по лицу Субботы пробегает судорога. Хозяин чайной стоит, цепко уцепившись за крышку конторки и зажмурив глаза, будто пережидает острую боль.

– Милостивый государь, – говорит Суббота, выдохнув, и его тихий голос похож на шелест. – Вы, верно что-то попутали. Какой еще мэр? У нас тут колхоз, поселок городского типа, деревеньки, вон, в три избы. Никакого мэра у нас нет, и отродясь не было, а есть сельская администрация! Зарубите себе это на носу! Рад был помочь, однако, час уже поздний…

– Да, постойте, Ефим Поликарпыч, я же не про то хотел… Вы, может статься, встречали моего приятеля? Не заходил ли он выпить чайку? Не пел ли песен в вашей замечательной чайной? Не исхудал ли?

– У нас, сударь, это не принято, чтобы в чайной, значит, концерты всякие устраивать, – отвечает Суббота, – бывает, Сергей Белов побренчит немного на гитарке, но это если не шибко пьяный. Однако не обессудьте, час уже поздний…

– Ну, Ефим Поликарпыч, родненький, – взывает Пашка к жестокосердечному хозяину, – вы, может статься, запамятовали? У меня при себе кассета, вы послушайте, я вас очень прошу, может, что припомните. У вас, я вижу, на подоконнике и магнитафончик стоит.

Ефим Суббота хмурится, вздыхает, но жестом разрешает воспользоваться магнитофоном. Пашка достает из кармана куртки кассету с песенками рок-барда Егора Панфилова.

– Запись, правда, совсем плохенькая с одного квартирника. Сейчас, перемотаю.

Отматывает на начало. Включает:

Электрический гул. Приглушенные голоса. Кашель. Смех. Шарканье ног. Дребезжание плохо настроенный гитары, звук такой, словно играют из-под воды. И все же, в этой плохенькой записи есть энергетика, есть атмосфера. Стоит закрыть глаза, и сразу попадаешь в просторное подвальное помещение. Тусклые лампочки на обросших пылью проводах, волны табачного дыма под закопченными сводами, и люди, словно черные птицы сидят на корточках там и сям и стоят вдоль стен. Возле микрофонной стойки, в дымном конусе света – тень человека с гитарой на ремне. Это Егор Панфилов. На рок-барде синие тренировочные штаны и джинсовка с кокетливо подвернутыми рукавам, а под джинсовкой линялая футболка с растянутым воротом. Немного вьющиеся темно-русые волосы лезут Егору в глаза, он похож на лохматого, сбежавшего из дома пуделя. Егор Панфилов бренчит на старой акустической гитаре и напевает узнаваемым хриплым тенорком,