Антигония

Благодаря этой внезапной перепалке натянутость между мною и гостьей, наоборот, рассеялась. Она теперь косилась на меня благодарно-вопросительным взглядом.

– Если я могу вам чем-то помочь, почту за честь, ― забормотал я, как только гарсон уплелся удовлетворять нашу прихоть.

– Да чем вы можете помочь?

– Я могу поговорить с Джоном. Если он что-то не так сделал… У нас с ним довольно прямые отношения.

– Не можете.

– Или знаете что… Я могу вас пригласить поужинать, ― осмелел я. ― Здесь рядом есть одно заведение…

– Не можете!

– Да почему?!

– Мне нужно ехать. Я должна… А Джон, он действительно сволочь! ― пролепетала она. ― И всем… слышите, всем!.. это давно известно… Прощайте! ― она сорвалась с места.

– А книги?!

– Ах да… Эти чертовы книги!

Я поднялся к себе за книгами. Упакованные, с именем Эвелин Пенниуорт и с адресом ― улица Беранже, возле площади Республики, ― книги действительно лежали в диване, прикрытые чистым постельным бельем. Я спустился назад в кафе, мы провели здесь еще около четверти часа. Но вечером на следующий день мы опять сидели в том же кафе, за тем же столиком…

Поначалу мне казалось, что меня преследует чувство жалости к ней. Уж слишком сиротливый был у нее вид, слишком переменчивыми бывали настроения. Кроме того, я чувствовал себя обязанным хоть чем-то сгладить оплошность друга. Но в то же время я не мог не сознавать ― особенно, если был случай поймать свою мину в оконном отражении, пока мы сидели вместе где-нибудь в кафе, ― как приятно бывает щегольнуть своей добротой, как приятно продемонстрировать не на словах, а на деле, что не все русские мужчины ― увальни, что и среди них тоже встречаются джентльмены…

В те же дни я отправил Хэддлу открытку с изображением нашей церкви Иоанна Крестителя, в которой попытался изложить всё с прямотой:

«Надеюсь, ожидания твои оправдались. Надеюсь, ты не жалеешь о возвращении в родную стихию. Ты забыл здесь твое любимое кепи и кожаное портмоне, а в нем банкноту в $ 100. На что мне потратить эти деньги?.. Унаследовав твой быт и немного твою жизнь, я чувствую себя как тот король, который готов отдать за коня всё королевство. Иногда мне кажется, что ты ― это я, что моя жизнь ― на удивление точно выполненная копия чьей-то чужой жизни, которая принадлежит незнакомому человеку. Книги Э. Пенниуорт забрала. Куда тебе звонить, не знаю…»

Ответ на эпистолу пришел через полгода, тоже в виде открытки, которая была брошена в почтовый ящик, судя по штампу, в местечке под названием Сантьяго. В этой открытке мой друг рассыпался в поздравлениях ― с русским Рождеством, которое весь православный мир справил месяцы тому назад ― и уведомлял о своем намерении нагрянуть летом в Европу.

Позднее до меня долетел слух, что Хэддлу досталось наследство ― дом под Бостоном; это якобы и побудило его вернуться в родные края, откуда родители увезли его еще ребенком, и окончательно там закрепиться. При его врожденной дромомании клочок родной земли под ногами ― это было лучшее, что могло с ним произойти в необъятной Америке. И хотя часть года ему приходилось проводить в Огайо, где он начал преподавать историю французской литературы (sic!), на полдома Джон жил в Калифорнии, посещая там литературные курсы и заодно возглавляя один из семинаров. В каком-то смысле, жизнь его опять проходила в разъездах.

Летом Хэддл действительно позвонил из «Европы». Он только что приземлился в Голландии, звонил из «портовой душегубки». Судя по доносившемуся в трубку шуму и гаму, который он пытался перекричать, так это, видимо, и было. Одна из его бывших сокурсниц, основавшая в Амстердаме школу современного танца, решила расширить процветающее дело, открыв при заведении сезонные языковые курсы. Ему было предложено возглавлять «литературный кружок» ― что-то вроде курсов по повышению квалификации, наподобие тех, которые он посещал у себя в Штатах. Из его крика в трубку можно было понять, что это сулит ему сносный заработок и не требует от него больших затрат, а кроме того, у него теперь будет якобы возможность регулярно срываться в Париж, который ему частенько снился, как он уверял, «и всегда почему-то в виде подводных развалин, наподобие затонувшей Атлантиды»…

Утолить свою тоску сполна Хэддлу так и не удалось. В первый раз он нагрянул в Париж тем же летом. Каждый день начинался с обсуждения плана поездки в Бретань. У меня, как и у него, завелось немного денег, время было отпускное, и мы решили устроить себе что-то памятное: поехать, например, порыбачить на море, с катера.

В последний момент программа лопнула. Хэддлу пришлось возвращаться раньше намеченного, и мы ограничились поездкой на платные озера в шестидесяти километрах от Парижа. Всё вышло, как и бывает в таких случаях, кувырком: мы угодили под ливень, промокли до нитки, а наудили всего с десяток красноперок, заплатив за эту невидаль восемьдесят франков ― по сорок франков за один рыбо-день на брата…

Затем Хэддл появился в Париже зимой, свободный от курсов и от Амстердама, но проездом, направляясь к знакомым в Прованс, на обратном пути собираясь «завернуть» в Верхнюю Савойю, где жил некий Верн, потомок Жюля, переводчик с английского, и времени, получалось, опять в обрез…

В третий приезд, летом и снова мимолетом, Хэддл успел мне позвонить только под вечер, предлагая увидеться в Латинском квартале, если я сразу же могу заехать к нему в гостиницу. Он остановился всего на одну ночь. В тот же вечер он улетал в Штаты.

Минут двадцать мы просидели в холле гостиницы, как на иголках, от мучительного желания курить. Сигареты закончились у него и у меня. Идти за ними уже не было времени. Такси опаздывало, и он мог пропустить свой рейс…

* * *

― Разгружать желудок на бумагу? Да нет ничего проще! Только и жаловаться потом не надо! Человек открывает книгу не для того, чтобы окунуться в проблемы того, кто ее написал. И не для того, чтобы утонуть в них. А чтобы ты, написавший, вник в его жизнь. Читатель ищет причастности, понимания. Ему нужны ответы на его собственные вопросы. До твоих ему нет дела. И он прав, сто раз прав, когда требует от тебя самоотдачи! Даже если сам этого не сознает,.. ― теоретизировал Хэддл спустя два года, сидя за рулем моей машины. ― По той же причине он не видит и сотой доли твоих погрешностей… того, что тебе так режет глаза. И он всегда, поверь мне, всегда будет смотреть тебе в рот, достаточно пообещать ему что-нибудь сочное, с кровью! Так будь же и ты снисходителен! Правило простое. Чтобы говорить о себе и не быть занудой, чтобы не повторяться,.. а это неизбежно, если ты не мифоман, удравший из лечебницы и способный перевоплощаться на каждой странице… для этого нужна смена обстановки. Нужен голый жизненный опыт. Жить нужно на полную катушку…

Нотации Хэддла сыпались на мою голову с раннего утра, едва мы сели в машину и вырулили на Парижский Периферик ― подобие Садового кольца. Я старался не перечить. Смотреть на всё с высокой колокольни, думать о том, что будет там, по приезде ― вот где отдушина от всех неприятностей, внушал я себе. В глубине души я, конечно, понимал, что он имеет все основания разносить меня. Меня и в самого бросало то в жар, то в холод, когда я замечал, что, оказавшись за пределом шестой части суши, ― издалека в это не очень верилось, ― я живу по-старому, веду тот же образ жизни, что и в Москве. Насиженный, оборонительный. От завтрашнего дня, от будущего я по-прежнему не ждал ничего хорошего. Как будто мне сделали какую-то прививку от подобных ожиданий. Но не променял ли я в таком случае шило на мыло? Скорее всего, так это и было.

Однако я не мог согласиться с тем, что «голый опыт», как Хэддл выражался, есть тот самый клин, на котором всё сошлось. Это было выше моих сил. Это означало сдаться на милость победителю, отказаться ото всех своих жизненных позиций, остаться ни с чем. Ведь отсюда один шаг до плачевных домыслов, как мне казалось, которыми оболванивают себя все те, кто всё еще мечтает одним выстрелом убить двух зайцев: пожить в свое удовольствие и в то же время не оказаться повесой, прожигающим жизнь впустую…