Написано кровью

Эми встревожилась. Она наконец набралась храбрости, она уже видела путь к свободе. Неужели дверь захлопнется перед ее носом?

— Я просто не подумала, — Гонория старательно замазывала свои просчеты. — Я так привыкла к холоду, что и не замечаю его. Надо развести огонь. А бойлер заменить. Купим угля и вообще займемся этим.

Она собралась уходить, как будто инцидент был исчерпан. Эми не могла этого допустить. Она хотела остановить золовку. Выкрикнуть, что бойлер и огонь ничего не изменят. Что теперь слишком поздно, что она уже все решила. Завтра она собирает вещи и съезжает.

Вместо этого она лишь придушенно крикнула: «Гонория!», но дверь в библиотеку уже захлопнулась, и Эми снова осталась одна.

Барнаби сидел за письменным столом, и в животе у него урчало. Помня о съеденном в «Бантерз», на ланч в столовой он позволил себе только салат с ветчиной, измельчив и без того тонкие, как папиросная бумага, кусочки бело-розового мяса и помидоры. Глупая ситуация: есть не то, что тебе хочется, и при этом стараться растянуть процесс еды.

Трой, сидевший напротив, уплел картофельную запеканку с мясом, горошек, двойную порцию жареной картошки, абрикосовый крамбл, два «кит ката» и запил все это огромным бокалом кока-колы, так что двух девушек на плоту, наверно, изрядно покачивало.

— Куда только в вас лезет! Просто бездонная бочка.

Трой смотрел на крупного человека напротив с сочувствием. Все началось с этого увлечения кулинарией. Сержант сначала очень забеспокоился, узнав о новом хобби шефа: не пошел ли тот, что называется, по кривой дорожке? Но потом из одного сериала Трой узнал, что все знаменитые повара — мужчины, и его подозрения рассеялись. Не могли же все они быть гомиками?

Сейчас он наблюдал, как Барнаби встает и рыскает по комнате, заглядывает в экраны компьютеров через плечо оперативников, хватает трубку, стоит телефону зазвонить на расстоянии вытянутой руки, пристает с вопросами к сотрудникам. Короче говоря, ищет себе занятие, и не потому, что по природе деятелен, а в надежде прогнать мысль об автомате, набитом калориями, который подстерегает жертву в каких-то ярдах.

— Вода очень помогает, — посоветовал Трой.

— Что?

— Морин пьет много воды, когда хочет сбросить вес.

— Занимайтесь, черт побери, своим делом, хорошо?

Барнаби повернулся и пошел назад, на свое рабочее место, а Трой, ничуть не обидевшись, последовал за ним. Он примостился на краешке письменного стола и объявил:

— Мне тут одна мысль пришла в голову.

— Ну что же, обращайтесь с ней бережно. Она попала в непривычное для себя место.

— Насчет приезда Макса Дженнингса. Я задумался, а так ли случайно это имя возникло во время собрания их кружка. Нам теперь известны чувства Лоры Хаттон. Вдруг она, еще не зная, что Хедли вовсе не мистер Безупречность, очень сильно разозлилась на него за пренебрежение? И со злости предложила пригласить Дженнингса.

— Это подразумевает, что она знала Дженнингса. Или, по крайней мере, знала, какое впечатление произведет его приезд на Хедли.

— Случаются и более странные вещи. Вы сами говорили, что, если собрать в одной книге все странности, с которыми мы встречались, никто бы не поверил.

— Это верно.

— Например, кто бы поверил, что они все писатели?

— Не все. Лора Хаттон только притворялась, что пишет, ради возможности видеться с Хедли раз в месяц.

— По-моему, они все притворяются. Ни одному из них не удалось продать что-нибудь из своих сочинений.

— Наше счастье, что они не пишут детективов. Помните Люси Беллрингер?

— Кого?

— Ту старушку из Бэджерс-Дрифт, чью подругу убили.

— О боже, да! — рассмеялся Трой. — Больная была на всю голову.

— Что у вас, Оуэн? — Это относилось к подошедшему констеблю в форме.

— Боюсь, насчет бракосочетания Хедли в семьдесят девятом году результат отрицательный, сэр. — Он помолчал, потом, заметив, что Барнаби слегка опечалился, спросил: — Может, проверить семьдесят восьмой и восьмидесятый годы?

— Не сейчас.

Констебль вернулся на рабочее место. Барнаби сел и прикрыл глаза. Трой молчал и думал, какой же усталый вид у босса. Набрякшие веки, одутловатое, бледное лицо. Наконец сержант нарушил молчание:

— Я бы так не расстраивался, шеф. В конце концов, мы точно не знали, что это случилось именно в семьдесят девятом году. Это всего лишь вытекало из обмолвок самого Хедли. Почему бы не пробить предыдущий год?

— Мы не станем больше тратить время и деньги на проверку ложной, как я уже подозреваю, информации. Нам теперь известно, что вовсе он не был безутешным вдовцом с разбитым сердцем, каковым притворялся. И что, против нашего убеждения, жил он не в Кенте, а в Виктории.

Барнаби встал и повернулся к карте, висевшей на стене за его стулом. Крупной карте Мидсомер-Уорти, полученной с помощью аэрофотосъемки.

— Боюсь, все, кого мы до сих пор опрашивали, знают только то, что внушил им Хедли. Чтобы раскопать что-нибудь действительно полезное, нам надо поговорить с кем-то из его прошлого.

Барнаби потрогал указательным пальцем головку булавки, воткнутую в «Приют ржанки» на карте, и подумал о заезжей знаменитости, которая «разогналась», как выразилась миссис Клэптон, и сбежала в ночь убийства. Где-то Дженнингс теперь?

Никакой официальной публикации не было, но посещение писателем дома убитого в тот роковой вечер, безусловно, освещалось средствами массовой информации. Маловероятно, что Дженнингс не читал и не слышал этих новостей либо оставил их без внимания.

В таком случае почему он не объявился? Ответ «потому что виновен» напрашивался сам собой. Правда, существовала еще одна, глубоко тревожившая инспектора альтернатива. А вдруг Дженнингс не объявляется, потому что не может этого сделать? Другими словами, что, если они ищут не главного подозреваемого, а вторую жертву?

Сью сидела в своей тесной, неубранной гостиной, где красноватые стены, казалось, все еще вибрируют после хлопка дверью, и кусала ногти. Она была одна дома, а ее терзало желание рассказать хоть кому-нибудь, кому угодно о Рексе и об их весьма необычном разговоре.

Она попыталась поделиться с Брайаном, однако он, придя сегодня домой, вел себя так странно, что Сью разозлилась и оставила всякие попытки.

Брайан ворвался в дом с криком «Чаю! Скорее чаю!», сел за стол, энергично перемешал еду на тарелке, при этом ничего не съел. Он все смотрел на часы и постукивал ногтями по краю стола.

После еды он почистил зубы, а через полчаса Сью услышала, что муж снова их чистит, прополаскивая рот и сплевывая бессчетное количество раз. Из ванной он вышел, дыша в сложенные лодочкой ладони и подозрительно принюхиваясь.

Потом Брайан побежал наверх, и до Сью донесся шум выдвигаемых и задвигаемых ящиков, клацанье и звяканье плечиков для одежды. Спустился Брайан с целым ворохом рубашек и снова засел в ванной. На этот раз он вышел с мокрыми волосами, висевшими тонким крысиным хвостом, весь розовый от растирания мочалкой. Потом, снова взглянув на часы, уселся на диван с соединенными скрепкой листками и принялся перечитывать свою пьесу.

Все это время Сью бродила вокруг него, пробуя разные разговорные зачины вроде «никогда не догадаешься», «представляешь», фразы, против которых сама бы точно не устояла.

Брайан же вел себя так, будто ее просто здесь нет, разве что один раз бесцеремонно отодвинул, потянувшись за шарфом.

Когда она спросила, из-за чего весь этот шум и суета, он коротко бросил:

— Мне нужно провести дополнительную репетицию. У нас всего две недели остается.

Были времена, когда Сью вполне удовлетворилась бы таким объяснением. Схватилась бы за него, как за оправдание хамского поведения мужа. Он не виноват. Он устал, волнуется, на него давят. Теперь она не только презирала эти лживые самоутешения, но даже вынуждена была признать, что презрение доставляет ей своеобразное, жестокое удовольствие. Ей бы, конечно, и в голову не пришло счесть этот рост самосознания зачатком самоуважения. Но на самом деле так оно и было.