Написано кровью

Она вдруг подумала, что больше не должна ходить в писательский кружок. И так вечно путала, что предъявляла на предыдущем собрании, а потом боялась разоблачения, но все были так заняты собственной писаниной, что этого ни разу не случилось.

Выйдя на улицу, Лора вздрогнула, лицо защипало от холода. Какой-то воробей, недооценив стужу, разогнался, чтобы плюхнуться в купальню для птиц, и теперь яростно перебирал лапками, скользя по льду. Напомнив себе разбить лед по возвращении, Лора осторожно направилась к гаражу, то и дело наступая на хрустящий ледок, затянувший лужи.

Юридическая контора Джослина, Тибблза и Делани занимала первый этаж элегантного таунхауса постройки восемнадцатого века, одного из шести в ряду, в самом центре города. Сзади эти дома теснила приходская церковь Святого Варфоломея. Дверь, покрашенная в лакричный цвет, с двумя кадками крокусов по бокам, блестела, как черное стекло. Какого-то приверженца старины посетила богатая идея восстановить перед домом историческую мостовую из булыжника, уложенного на цемент. Для ног это был сущий ад, наверняка пострадала не одна лодыжка. По крайней мере, так думал старший инспектор, пробираясь к полированным, не менее опасным, чем булыжники, ступенькам.

Их встретила и попросила подождать полная дама средних лет, с грубоватой, под стать булыжнику, внешностью, но теплой, несколько рассеянной улыбкой. Она провела их в приемную, обстоятельную и внушающую доверие: стены обшиты деревянными панелями, мебель добротно-тяжеловесная, на низких столиках — массивные стеклянные пепельницы и несколько выпусков «Ежеквартального юридического обозрения». На одном из респектабельных кожаных полукресел, туго набитых, с декорированной пуговицами ромбовидной стежкой на спинке, свернувшись клубком, крепко спал полосатый кот, который изредка подергивал во сне ушами. Трой кивнул в его сторону:

— А это, должно быть, младший компаньон, Тибблз.

— Ни слова о котах в моем присутствии!

— Как думаете, успею я выкурить сигарету?

— Нет.

Барнаби оказался прав. Не успел он договорить, как две панели разошлись и к ним вышел мистер Джослин, невысокий человечек с пухлой, подушковидной грудью и маленькими ручками и ножками. Он напомнил Барнаби напыжившегося голубя. Весь он был каким-то серым: и рукава со штанинами в тонкую полоску, и жидкие, тщательно распределенные по голове волосы, и более пышные кустики волос, торчавшие из ушей. Даже ногти его имели синюшно-серый оттенок. Складывалось впечатление, будто из него выкачали все жизненные соки, и теперь, вконец иссушенный, он чуть ли не шелестит при ходьбе.

— А, вот и вы! — воскликнул он, как будто это они заставили его ждать, а не наоборот. — Проходите, проходите.

Они расположились в кабинете, таком же скучном и чопорном, как приемная. Мистер Джослин сел за письменный стол, безбрежный, будто поле для регби, и почти пропал из виду.

— Да, ужасно, ужасно, — сказал он.

Барнаби от души понадеялся, что не каждое слово будет повторяться дважды, иначе они тут до морковкина заговенья просидят. Он так понял, что слова мистера Джослина относились к смерти его клиента.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер Джослин, не настаивать на соблюдении обычных формальностей.

— Только в случае убийства, старший инспектор. Исключительно в случае убийства.

Мистер Джослин подгреб к себе мраморного окраса папку, открыл и вынул конверт с завещанием. Когда он разворачивал плотные листы пергамента, они так хрустели, как будто горели на костре. Разгладив листы и пробежав их глазами, адвокат сообщил:

— Согласно распоряжениям мистера Хедли, все имущество, которым он будет владеть к моменту своей смерти, а также все денежные поступления от его земельных владений отходят в равных долях Колледжу Эммануэль в Кембридже и Центральной школе искусств и дизайна Святого Мартина в целях учреждения двух стипендий для молодых людей выдающегося таланта, ограниченных в средствах, но желающих посвятить себя литературе и изобразительному искусству. Из завещания ясно, что оба учреждения осведомлены о его содержании.

— Итак, речь идет о большой сумме?

— Именно. Мистер Хедли с умом вкладывал деньги. Международные паевые трасты, гарантийные денежные счета, специальные сберегательные счета, освобожденные от налога, казначейские обязательства. В общем и целом набегает около восьмисот тысяч фунтов. Не считая стоимости дома, разумеется.

С трудом скрывая удивление, Барнаби спросил, когда было составлено завещание.

— Тринадцатого февраля тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Единственная поправка — перемена душеприказчика. Когда мистер Хедли переехал в Мидсомер-Уорти, ему потребовался юрист для оформления перехода прав на недвижимость, и он обратился к нам с просьбой заняться его делами в случае его смерти.

— Кто был прежним душеприказчиком?

— Тот, кто зарегистрировал завещание.

— Могу я узнать адрес этой фирмы? А также адрес мистера Хедли, который он предоставлял в то время.

Мистер Джослин достал из внутреннего кармана серую перьевую ручку. Он отвинтил колпачок, аккуратно надел его на противоположный конец ручки, вынул из папки с бумагой для черновиков листок. Убедившись, что с одной стороны на листке уже писали, он прокашлялся, как будто собирался не писать, а говорить, и нацарапал несколько строчек. Потом сложил листок, еще раз и еще, и только затем передал старшему инспектору крошечный квадратик.

— Могу я спросить, мистер Джослин, хорошо ли вы знали своего клиента?

— Нет, мало знал. Он приходил сюда по делам, только что мною упомянутым, и больше я его никогда не видел.

— Ясно. Надо сказать, его инвестиции очень продуманные. Вы не знаете, он не пользовался услугами финансового консультанта?

— Понятия не имею. — Мистер Джослин, явно очень довольный тем, что ничем не может быть полезен в этом вопросе, добродушно посмотрел на них обоих.

— Мы так поняли, судя по тому, что говорил сам мистер Хедли, он переехал сюда из Кента…

— Вряд ли меня касается, откуда он приехал, старший инспектор, — светясь от счастья, ответил мистер Джослин. Потом, на случай, если у посетителей осталась хоть какая-то надежда, добавил: — Это меня не касается.

Чем более бесполезным для следствия он оказывался, тем теплее становилось отношение юриста к следователю. Дав быстрые отрицательные ответы на еще несколько вопросов, он уже просто лучился радостью. Когда пришло время прощаться, он просиял, и серебряная искра, яркая, но вполне в цветовой гамме мистера Джослина, сверкнула между его передними зубами.

Войдя в кабинет, Барнаби сразу заметил фотографию в рамке. Трое детей, два мальчика и девочка, одетые ярко, смеющиеся, жизнерадостные. Девочка, уцепившись за перекладину, висела вниз головой и качалась. Они отлично проводили время, и старший инспектор на секунду задержался, просто потому, что было приятно на них посмотреть.

— Ваши внуки, мистер Джослин?

— Нет. — Наконец хоть какая-то краска! На бескровных щеках мистер Джослина появился нежный румянец. — Мои дети. Снято, когда дочери исполнилось пять лет. В прошлом месяце.

— Ну и ходок! — усмехнулся Трой, когда они с шефом снова ковыляли по скользким булыжникам. — Неудивительно, что выглядит лет на сто. К машине?

— Я бы не возражал погреться. Может, выпьем кофе в «Бантерз»?

— «Бантерз»? — Трой удивленно уставился на шефа.

— Почему нет?

Сержант знал почему, но пошел. Они расположились в уютном местечке среди медных чайников, охотничьих рожков и конской сбруи с медными бляхами. Официантки были одеты в черные викторианские платья до середины икры и переднички, похожие на белые восклицательные знаки, а на голове у них красовались низко надвинутые на лоб наколки, сосборенные, как складчатый край открытого пирога. Но они были молоды, умело накрашены, работали так же быстро и хорошо, как в «Макдональдсе».

В многолюдной теплой тесноте зала пахло мокрой одеждой, тостами и свежемолотым кофе. В «Бантерз» не водилось всякой там ерунды под шапкой вспененного молока с шоколадной крошкой. Солидные кофейники, молочники и сахарницы из посеребренного никеля, расписанные цветами чашки и блюдца и серебряные ложки с фигурками апостолов на черенке.