Кокон

Я думала, что проявить милосердие к подруге и даже к незнакомой женщине мне было бы намного проще, чем к Пэйсюань. Милосердие дано нам с рождения, но с возрастом мы постепенно ожесточаемся и теряем его. Я вспомнила детство: мы с тобой обожали разгадывать чужие тайны, но когда, потратив уйму сил, наконец убедились, что Цзыфэн не родной сын своих родителей, решили об этом молчать. Мы напоминали друг другу, что при нем надо держать язык за зубами, нельзя и намеком показать, будто нам что-то известно. Однажды я по забывчивости разговорилась с Цзыфэном о группах крови у разных членов семьи, и после ты сердито меня отчитал, сказал, что я недобрая. Я даже расплакалась. Я так боялась оказаться недоброй.

Я сидела на диване, пристально глядя в окно со своего двенадцатого этажа. За окном бушевал ливень, молнии яркими лучами прочерчивали небо. Сноп света ворвался в комнату, схватил меня в охапку, ласково погладил по голове. Вряд ли ты сможешь представить, а мне не под силу описать, как остро я затосковала по тебе в ту минуту, когда решила навечно оставить эту тайну связанной в мешке.

Пэйсюань пришлось задержаться в Мьянме дольше, чем планировалось. Потом она позвонила и сказала, что ее вызывают по срочному делу в университет, она купила билет из Гонконга и в Пекин уже не вернется. Квартира оплачена за месяц вперед, так что я могу пока не съезжать.

– Желаю тебе поскорее найти работу. И бросить пить. – Пэйсюань звонила с мьянманской границы, из-за ветра ее голос напоминал летящего в небе голубя.

– И ты себя береги. – Я повесила трубку.

Отъезд Пэйсюань немного меня встряхнул. Теперь я реже ходила по барам, почти перестала напиваться, нашла работу в книжном магазине и сняла крошечную квартирку напополам с подругой. Осенью ко мне на пару дней приехала мама. Плита на кухне сломалась, и мы сидели в тесной комнатке, ели что-то покупное. Опустив голову, мама молча копалась в рисе. Было ясно, что теперь она окончательно во мне разочарована. Мама всегда хотела, чтобы я поскорее вышла замуж, купила квартиру и перевезла ее к себе в столицу. Все эти годы она жила у своей сестры и устала ютиться под чужой крышей. Однажды ночью, вскоре после своего возвращения в Цзинань, она позвонила мне и спросила: интересно, как там твой дедушка? Я удивилась: за все годы она ни разу о нем не вспоминала. Помолчав, мама добавила: особнячок, в котором живет дедушка, – подарок медуниверситета. Он ведь за ним и останется, даже после смерти? Ты все-таки родная внучка, приехала бы, поухаживала за дедушкой, он очень обрадуется. Как знать, может, и особнячок тебе оставит. Я сказала, что не приеду, велела ей выбросить это из головы. Но мама стала как одержимая, звонила почти каждый день. Мало-помалу я забыла, зачем ей нужно вернуть меня в Цзинань, слышала только, как голос в трубке повторяет: возвращайся, возвращайся. Мне стали вспоминаться разные истории из детства, я поняла, что очень скучаю по тому времени, когда жила в Наньюане. И неделю назад снова увидела тот же сон: я сижу в качающемся вагоне, к ногам подкатывается красная матрешка, я беру ее в руки. У самого уха раздается резкий женский голос: открой ее. Я развинчиваю матрешкин живот, внутри вижу точно такую же матрешку, но поменьше; я открываю и ее, там оказывается еще одна, еще меньше. Я развинчиваю их одну за другой, быстрее и быстрее, пот заливает мне глаза, кажется, это никогда не кончится. Половинки матрешек со стуком перекатываются по полу, женский голос повторяет: открой ее, открой! Когда я проснулась, вся подушка была в поту. Этот сон снова пришел за мной, каждое его появление – это зов. Я поняла, что должна вернуться. Что, наверное, дедушка скоро умрет.

Я приехала, никого не предупредив. Был вечер, в Центральном парке не работал ни один фонарь, меня окружали черные тени деревьев, лысые ветки качались на ветру. Луна высветила обрывистую тропинку, неровная галька под ногами тускло мерцала. Я не помнила, чтобы раньше пруд украшали эти насыпные горы, они асимметрично вздымались ввысь, словно ночь выставила свои зубы. С другого берега особнячок казался одиноким островом посреди пруда.

Звонок не работал, но дверь оказалась не заперта, я повернула ручку и шагнула внутрь. Шум и голоса привели меня в дальнюю комнату на первом этаже, вокруг стола толпились парни и девушки, за столом двое играли в пальцы[9], еще несколько человек, тряся головами, пели песню на непонятном диалекте, одна парочка обнималась. Пол был завален пустыми бутылками, а на электрической плитке посреди стола шумно кипело чили-масло.

С трудом разобравшись, кто я такая, одна из девушек выскочила в коридор и забарабанила в закрытую дверь напротив. Дверь открылась не сразу.

Наконец оттуда вышла Сяо Мэй[10] – сиделка, которая ухаживала за моим дедушкой. Она успела одеться, а вот мужчина за ее спиной еще нет, у него возникли неприятности с ремнем, и, стоя спиной к двери, он возился с пряжкой. Гости в панике разбежались, Сяо Мэй осталась одна – кусать губы и яростно оттирать стол. Само собой, она была недовольна: она ни разу меня не видела и даже не знала, что у дедушки есть еще одна внучка. По иронии судьбы этот огромный дом, олицетворение пожизненной славы, превратился в райский уголок для сиделки и ее дружков. Жаль, дедушка умрет, но так об этом и не узнает. Полгода назад он заболел воспалением легких и с тех пор лежит в спальне, прикованный к постели. К нему никто не приходит – дедушка терпеть не мог отвлекаться на гостей и несколько лет назад оборвал все связи с внешним миром.

Через два дня после приезда я рассчитала Сяо Мэй. Потому что она, в отличие от меня, чувствовала себя здесь настоящей хозяйкой. Перед уходом Сяо Мэй подошла к дедушке проститься, даже заплакала – наверное, она и правда была к нему привязана. Во всяком случае, ее чувства к нему были уж точно глубже моих. И дедушка к ней привык, но, ослабев под конец жизни, был вынужден на кого-то опереться и выбрал для этого меня.

Мы не виделись с ним много лет, он не узнал меня, но когда я назвалась, сразу мне поверил. И не возражал, чтобы я уволила Сяо Мэй. Все потому, что мы родственники. Кровное родство – то же самое насилие, оно намертво связывает людей, которые ничего друг к другу не чувствуют.

Цзяци, Цзяци. Иногда он ни с того ни с сего зовет меня по имени, как будто боится его забыть. Первые дни после приезда я подолгу сидела в этой комнате. Смотрела на него, думала о разговоре, который нам предстоит. О трагедии, развернувшейся в нашей семье, о том, как он стал тем, кем стал, и как я стала нынешней собой. Я повторяла речь, которую приготовила для него, репетировала холод в голосе, оттачивала каждое слово, чтобы оно сделалось острым, как очиненный карандаш. Моя речь должна была пронзить его, нанести смертельный удар.

Но мы так и не поговорили. А смертельный удар ему нанес обычный сквозняк. Сяо Мэй ушла, а спустя несколько дней дедушка простудился, поднялась температура. Я два дня давала ему лекарства, и температура спала, но сознание так до конца и не прояснилось. Он не может сфокусировать взгляд, не слышит, что я говорю. Болезнь подоспела вовремя, словно желая защитить его, избавить от позора и боли. Он оказался отрезан от мира, накрыт стеклянным колпаком болезни, но сохранил и волю, и рассудок. Он ни разу не испачкал простыни, всегда ждет, пока я подложу судно. Чтобы испытать его волю, однажды я больше десяти часов не подходила к его постели, но он все равно дождался. Наверное, это профессиональное качество, выработанное за десятилетия, проведенные у операционного стола.

Со временем я почти перестала заходить в эту комнату, появлялась, только чтобы покормить его и подложить судно. Не хотелось встречаться с ним взглядом. Правда, вместо меня его мутные зрачки видят один силуэт с размытыми контурами. Он тоже опускает веки, отводит глаза. Мы как будто оба боимся, что, глядя друг на друга, случайно увидим и того, кто стоит между нами. Обтирая его, я всегда смотрю на теплые смятые простыни за его плечом. Он такой худой, что кожа, скручиваясь, тянется за полотенцем, и кажется, что я протираю кости, одну за другой. Он отворачивается, смотрит в пол. Наверное, для него это унизительно. Когда-то он был полубогом, вершил судьбы сотен людей, а теперь его тянут за руку, чтобы протереть подмышку. Правда, надо сказать, для старика он довольно чистый, от него нормально пахнет. Наверняка это тоже следствие сильной воли – он не позволяет себе смердеть. Даже сейчас он не махнул на себя рукой.

9

Застольная игра, распространенная в азиатских странах. Играющие одновременно называют число от нуля до двадцати и выкидывают пальцы. Выигрывает тот, чье число равно сумме выкинутых пальцев всех игроков, проигравшие выпивают.

10

Сяо (“маленький”) – префикс, который используется при обращении к младшим по возрасту или положению.