Кислород

— Да игрушка это. На что еще эта штука, по-твоему, похожа? Тебе, бестолочь малолетняя, игрушка. Чтобы, если вдруг приглянется, не вздумал раскисать, унывать и уползать в свои чертовы крысиные углы. И чтобы не брал на себя больше, чем твоему молочному возрасту брать положено.

Феникс, вновь изрядно засопевший и затушевавшийся, как только уловил в намеренно рычащих пояснениях волнующее и сокровенное «тебе», нерешительно, дождавшись одобрительного кивка, протянул руку, потрогал холодный — деревянный, но и немножечко механический, железный — вещицын бок. Справившись с подводящим переменчивым зрением, подолгу не могущим определиться с тем, что оно видело взаправду, а что — одним шальным воображением, понял, наконец, что предмет этот был желтым, а резные фигурки внутри — черно-красными, точно смешанные с пиками карточные червы, в которые он когда-то давно с кем-то, полностью стершимся из памяти, играл.

— А кто… кто это такие…? Смешные такие и… красивые… хвосты у них хорошие и… и волосы вот тут, где обычно у животных не растут… а еще эти коробочки на ногах — никогда такого не видел… — потерянно, но оттого не менее восхищенно спросил он, указывая кончиками пугающихся притронуться да вдруг случайно поломать пальцев на странных, скачущих друг за другом созданий, вырезанных по стенам такой же странной игрушки. — Мне они нравятся… очень…

— Это-то? — Глаза Джека удивленно скосились в сторону ни о каком его удивлении не подозревающего ребенка, лицо приобрело разбитый сглаженный оттенок, не могущий решить, рассмеяться ему, усомниться, пожалеть или черт же знает что сделать еще. Ну правда же. Черт. Же. Знает. — Ты что, никогда их не видел, не слышал, даже косвенно не встречал то, что там от них осталось, нет…? Эй-эй, погоди-ка, не нужно, не хмурься, и закрываться от меня тоже не надо, я совсем не пытался тебя обидеть или задеть, малыш, я просто… не ожидал, вот и… всего. Подумал, что… В общем, не важно, что я там подумал. Сейчас, сейчас я тебе всё растолкую, идет? Так вот. Это у нас как бы лошади. Лошадки. Коняжки. Жеребятки там всякие. Скакунцы, кобылички, гребаные непарнокопытные скотинушки. Всё еще ни о чём, я так понимаю, не говорит? Не говорит. Можешь не трудиться отвечать, ангелок. Я сам вижу. Вот тебе и великий прогресс налицо… В железе-то мы разбираемся, а распознать несчастную клячу, которой по самую печёнку собой нынешними и прошлыми обязаны, но помнить об этом не хотим, не можем.

Расстроенный птенец стиснул между коленками руки, зашуганно ударился в краску, после чего, с концами нахохлившись, буркнул нечто неразборчивое, но зато на высоких тонах и с гортанным рыком, пытаясь донести, очевидно, о том, что он вообще-то не виноват и захрена же вот так измываться, когда он просто хотел спросить и похвалить то, что тупический Джек Пот так красиво сделал.

— Ну, ну, не обижайся на меня, ягненочек. Это я совсем ведь даже не к тебе, а так… к кому-нибудь, кто всё равно никогда не услышит, а если и услышит, то в ответ наложит сверху добротную вонючую кучу и так или иначе взашей попрет, — устало выдохнул мужчина, потерев костяшками пальцев какой-то весь синюшный и расцарапанный, если хорошенько приглядеться, правый — левый, наверное, выглядел ничуть не лучше — висок. — Давай-ка я лучше наглядно тебе продемонстрирую, как эта штуковина работает.

Поднявшись на ноги — напольные доски от этого скрипнули, взвизгнули, резко поднялись вверх и обдали ощущением вставшей под горлом пугающей неустойчивости, — он прошлепал по тому самому проходу, по которому сюда добрался и Феникс, дошел до факела, что, обмотанный промасленными тряпками, беззаботно потрескивал рыжим огнем, втиснувшись в пробитую в стенке хижины лузу. Поджег выуженную из складок да подкладок обвязавшего тело тряпья смятую парафиновую свечку и, вернувшись вместе с той, установил маленький выжелтенный огарок ровно в центре резной лошадкиной шкатулки, после чего осторожно, стараясь не задеть накаляющегося железа и ничего не порушить, крутанул резной шатер вбок, отчего тот покачнулся, тихонечко лязгнул…

И, к изумлению Уинда, не повидавшего за свою жизнь в особом смысле ничего, медленно-медленно завращался, забегал по кругу, вспыхивая да отражаясь такими же рыжими лошадьми по стенам и облитой жидкой янтарной смолой воде, по еще больше почерневшему небу и даже самому вызолоченному Джеку, что, явно донельзя собой довольный, прекрасно знающий, что сделал хорошо и толково, а не так, как делал обычно, давно уже упустив смысл куда-то и для чего-то стараться, опустил хрупкую с виду конструкцию на пол да, проследив взглядом за носящимися, кружащимися, танцующими огненными зверями, с искренней, непривычно мягкой, нечитаемо задумчивой улыбкой обратился к мальчишке, завороженно таращащемуся на появляющиеся тут и там веретенящиеся призрачные фантомы.

— Как ты… как ты только сделал так, чтобы они… вот так двигались, будто и вправду совсем тут… скачут…? И выглядели настолько… живыми, что очень трудно сдержаться, не протянуть руку и… и… не попробовать их… ухватить… — не привыкнув быть верным невыполненному слову, детеныш и в самом деле попытался потянуться за мазнувшим по Джековым скулам конским хвостом, накрыл тот ладонями, попробовал схватить да изловить, будто имел дело с пыльным телесным мотыльком…

А когда с запозданием понял, что скакунец преспокойно ускакал себе мимо, а он стоял на коленках да трогал покрытое колючей щетиной заинтересованное мужское лицо, поспешно убрал похолодевшие руки, отдернулся, упал от переизбытка эмоций на задницу да, стараясь больше в сторону Джека не смотреть, принялся виновато и пристыженно бормотать, расплываясь да распаляясь приобретающими чудный вишневый оттенок запавшими щеками.

— Эта штучка называется зоотропом, — охотно пояснил Пот, буквально каждой костью и каждой жилой чувствуя заполняющую нагретый воздух мальчишескую благодарность: молчать тому не хотелось, а как раскурить просквозившее неловкое напряжение — он не знал и знать. — В моём детстве еще сохранились старые книги из тех, которыми сейчас дотопили костры, а я, удивишься ты или нет, предпочитал любому человечьему обществу общество их. Они, понимаешь ли, молчали, не приставали, не задавали тысячи вопросов, не пытались мне указывать и проповедовать свою тошнильную, вероломную, гнилую изнутри истину: если мне что-то не нравилось, я просто перелистывал страницы или хлопал обложкой — и снова возвращал себе надкушенную свободу. Так вот благодаря одной из таких книг я однажды и узнал, что когда-то у наших с тобой скудоумных — хотя это еще вопрос, как по мне, кто из нас скудоумнее… — предков были в ходу подобные занятные игрушки. Я запомнил это, внимательно изучил конструкцию, даже припёр к себе в комнату всё необходимое — до сих пор помню, как визжала моя достопочтимая мамаша, когда обнаружила у меня под подушкой заправский тесачок, горсть канифоли, кусок металлолома, деревяшку и гребаный напильник, которым я один черт пользоваться не умел — и всю свою жизнь мечтал нечто подобное собственными же руками и соорудить, но… поверишь или нет, малыш, решился на это кощунственное бунтарство только теперь. И, давай-ка признаюсь еще, раз у нас пошли бокалы за искренность да пережитки, думать не думал, что у меня что-то на этом поприще получится… — он гулко и гортанно, по-особенному влекуще, чарующе, бархатисто хохотнул, поглядел на заслушавшегося седоголового ребенка с окутывающим честным теплом на донышке расширившихся до маленьких сфер чернильных зрачков… — а вот, погляди-ка, взяло да и получилось. Вполне неплохо, как по мне, получилось. Да и со штуками этими, если ты понимаешь, о чём я, почему-то намного уютнее, чем с той же лампой или зарядом дохлого электричества… Правильнее, что ли… Так, как надо и нужно было всегда, полагаю.

Голос его был спокоен, ровен, немного меланхоличен, немного печален, но совсем не так, как бывал печален или меланхоличен у других; Уинд уже привык, что у него всегда всё было иначе, у этого Джека — будь то обыкновенная человеческая грусть или в кои-то веки проявленная радость, болезненная детская обида или очередной нездоровый азарт, взгляды на проходящую мимо жизнь или выполненные-невыполненные обещания, за которые он цеплялся остро, когтисто, со всей серьезностью, которую порой, заглядывая в желтые глаза, не получалось засечь, выцепить или хотя бы заподозрить. Уинд привык, да, но именно сейчас вдруг впервые осознал, что в совершенстве ничего о нём не знал: чувствовал и угадывал что-то знакомое, становящееся потихоньку родным, но знать — не знал ни-че-го.