Кислород

— А… ну… откуда…? Откуда ты взял, что я… что я… вый… ду…? Сюда… к… к тебе. Скоро. Что… что не останусь насовсем… там…?

Джек, которого не получалось отчетливо разглядеть — слишком уж отдаленно да малоподвижно тот сидел — и который представлялся темным, еле-еле высвечивающим крупным пятном, ответил невеселым смешком, постучал чем-то — отражающим и звонким — по чему-то другому, продолжая говорить с ним прямо вот так, не отрываясь да не отвлекаясь от того, чем он там занимался:

— С того и взял, что должен же ты был однажды выбраться на пресловутый божий свет, не находишь, нет? Ты же не психопат и не коренной самоубийца, чтобы настолько себя загнобить… Я, стало быть, очень на это надеюсь. Если хочешь честнее, то вот тебе честнее: я для того и торчу здесь вечер к вечеру да ночь из ночи, практически прямо у тебя под дверью рассиживаю да гремлю погромче, и песенки вот тоже пою, и свет поярче зажигаю, чтобы ты поскорее замучился своим бессмысленным одиночеством и вернулся ко мне. — Голос его резко посерьезнел, сделался глубже, хрипотцовее, наполнился виноватой тяжестью и незнакомой Фениксу убаюкивающей лаской, за которой чудилась попытка его такого, идиота распоследнего, то ли упросить, то ли предупредить да урезонить на грядущее будущее чем-то более громоздким и куда же более масштабным, чем невинно-дружественное «имей, милый мой, в виду». — Ничего настолько страшного, чтобы бегать от мира вовне и не давать себе в нём жить, с тобой не стряслось, мальчик, я об этом уже говорил… Ну и потом, если бы ты всё-таки оказался тем самым самоубийственным суицидником, светлая моя душа, то я бы просто потерпел еще денек-другой, да и нагрянул к тебе в гости сам, вытаскивая за глотку да за весь чертов облезший шкирман. Целиком и полностью из благих, как ты и сам догадываешься, да бескорыстных побуждений. — Мужчина паясничал, хмыкал, дурачился, а при этом острее острого чувствовал, что с глупым мальчишкой под каждым его словом — или, возможно, вообще в независимости от — творилось что-то не то, что-то ядовито-нехорошее, дерьмовое, не слушающее и не согласное, упрямое и зашуганное, придерживающееся исключительно своих собственных надуманных мыслей-страданий-волооких-и-нахер-задравших-жертв, поэтому, раздраженно цыкнув да попытавшись подобру-поздорову поменять так никуда и не заведшую тему, в итоге похлопал ладонью рядом с собой, приглашая присесть на достаточно широкий дощатый помост: внизу под тем мерно похлюпывала черная проточная вода, в которой он время от времени полоскал, настороженно вытаскивая те через пять или семь протикавших секунд, обнаженные смуглые ноги. — Впрочем, ты прав. Давай-ка оставим эти разговоры на потом, так уж и быть… Сейчас лучше иди сюда, несчастный страдалец моих очей. Иди спокойно, проход здесь надежный, если не будешь забирать сильно в сторону — то и не сверзишься никуда. А если всё-таки сверзишься — ничего, выловлю да вытащу обратно, ты же должен об этом знать.

Мальчишка, весь задерганный и ни в себе, ни в чём-либо вокруг не уверенный, ежесекундно дожидающийся собирающейся за спиной прожорливой напасти, задышал взволнованнее, чаще, покосился с догорающей надеждой на приоткрытую тростниковую дверцу, оставленную позади, но, выглядя при этом так, словно совершал каждый шаг, каждое маломальское движение не просто нехотя, а сквозь добивающую силу, ужас и кромешную бренную боль, всё-таки послушался, поплелся, пошел, понуро шаркая нагими стопами по трещащим да волнующимся дощатым полосам.

Кое-как добравшись — очень даже точно, верно и без всяких нежелательных инцидентов, потому что видел отнюдь не так плохо, как представлял сам, — осторожно и стушеванно остановился рядом с Джеком, представившимся вдруг как никогда прежде большим, странным, далеким, наверное, в какой-то степени чужим, слишком необхватно… взрослым. После — попытался было протянуть руку да ухватиться за знакомое, столько раз приходящее на выручку надежное плечо, но в последний момент передумал, виновато отпрянул, отдернул ладонь и накрепко сжал в пустоте пальцы, опускаясь вниз строго-настрого собственными хворающими потугами: присел сначала на корточки, затем, огладив пол да убедившись, что тот нигде не заканчивается, уселся на половинки поджатых ягодиц, подбирая под себя усталые побитые ноги — то, что где-то под ним бушевала да пенилась сварливая темная река, он понимал, и понимал хорошо, но вот окунаться в неё, как это делал тот же Джек, желанием не горел.

— Эй… и что, ты так и собираешься делать вид, будто меня тут нет, мальчик мой? — тихо, но слишком весомо, чтобы осмелиться проигнорировать, поинтересовался сидящий бок к боку смуглый человек: голос его говорил, что происходящим он недоволен, и недоволен сильно, и вообще всё вот это, творящееся у них, представлял себе иначе, но хотя бы лезть, дергать или держать у горла выдранного из крови ножа не стал, оставляя возможность собраться с духом, сообразить, определиться и сказать… да хоть что-нибудь на самом-то деле сказать: важнее было слышать, что находишься не один, чем вести осмысленные да витиеватые ролевые беседы. — Не то чтобы это приятно, красиво, хорошо или банально прилично с твоей стороны. Я ведь всем, что у меня оставалось, рисковал — в том числе и жизнью тоже, да, — чтобы унести тебя оттуда и притащить туда, где ты окажешься в безопасности, чтобы залечить твои раны и чтобы в общем да целом поставить на ноги, поэтому было бы славно, если бы ты удосужился немного со мной потолковать. Поделиться, так сказать, впечатлениями по поводу того, что ты видишь, чувствуешь или… думаешь. Это ни в коем разе не попытка тебя упрекнуть, упаси меня кто-нибудь, просто… Мне серьезно было хреново здесь одному. Все эти последние дни, в которые ты отказывался со мной пересекаться, я где-то шлялся, приучался болтать с камнями или этой чертовой водой, с гребаной молью и назойливыми мухами, в то время как ты со вкусом меня динамил, хотя мне и не кажется, что я этого заслужил. Ты и представить себе не можешь, как долго я ждал этого благословенного дня, когда ты очухаешься, одумаешься и выберешься, наконец, из своей раковины да покажешься мне на глаза… Единственное, что в моих фантазиях ты со мной всё-таки общался, а не прикидывался, что знать меня не знаешь.

Белый мальчишка, ведущий себя по всем фронтам непонятно, смято и разбито, чурающийся его, избегающий, не то боящийся, не то присмертно стесняющийся, виновато да торопливо опустил голову, склубочился в мелкий неуклюжий шар, бегло-бегло извинился — так бегло, что Джек угадал это дурацкое «прости» по одной лишь заострившейся звериной интуиции. Заломив себе пальцы так, чтобы еще немного — и непременно те поломать, перегнув тощими древесными прутами, потаращился на плещущуюся темную воду — возможно, даже не такую и темную, просто накрытую сгустившейся бензинной чернотой — и, не находя сил придумать, куда себя такого нелепого да потешного деть, обернулся мимолетом за спину, щуря единственный глаз и на собственную облюбованную комнатенку, и на узенький дощатый коридорчик, и на кое-где встречающиеся под крышей дырявые провалы, сквозь которые то глазела мертвая лунная манка, то что-то вроде бы накрапывало, то пытались просветить тоже сплошь издохшие звезды, а то заползал и заползал спускающийся с облаков тумановый дым…

— Кто, интересно, жил здесь прежде…? Ну… тогда, когда люди еще взаправду жили в своих… домах и никуда из них не бежали. Или, может быть, позже… пока не появились… мы. Место-то совсем и не выглядит заброшенным, а… наоборот, очень даже… обжитым…

Чем дольше он бормотал, проглатывая добрую половину копошащихся на языке слов, тем больше сжимался и тушевался, прекрасно осознавая, какой, господи, несет несусветный, выдоенный из пальца бред, но Джек, к некоторому мальчишескому удивлению — и облегчению, огромному, чтобы честно, облегчению, — ничего такого как будто не подумал. Джек хмыкнул, улыбнулся широко-широко, словно услышал страх какую веселую шутку, и, приготовившись показушно загибать на руках длинные пальцы, хитро-хитро выдал:

— А вот сейчас, ангелок, я в полной мере утолю твоё любопытство.