Конь в пальто

— Все, побежала! — донеслось сквозь завывания пылесоса. — Отпросилась на часок, а уже за полдень!.. Ладно, отмажусь, мол, тебя спасала!

— Там с этим дурдомом не до тебя! — крикнул вслед.

— Это да!

Дверь хлопнула. Вырубил пылесос: пойдет.

Вышел на балкон. Внизу кусочек сквера под шевелюрами тополей, бурлит улица. Ветер срывает все подряд: с деревьев — листья, с прохожих — смех, крутит вихри, пропитанные музыкой. В потоке белеют блики мороженого; вереница детей — мало, что сами как плюшевые зверята, еще и с мягкими игрушками в обнимку; лев с пантерой вальсируют, зрители из кошачьих, копытных и прочих хлопают в такт; шмель с тортом в лапах раздает угощение первым встречным. О, Маша-лисичка! Элегантные шажки, у локтя сумочка.

На перекрестке творится нечто. Четыре мен… копа дубасят пьяного мужика без костюма огромными надувными молотками. Те с бумом отскакивают, мужик брыкается, плюет матом, но град пружинистых ударов валит его в дружеские объятия доблестной полиции. Дебошира вяжут «колбасой» из воздушных шариков. Народ получает удовольствие.

Живот ноет от хохота; вчера со мной, наверное, так же обращались.

Что я топчусь в квартире? Веселуха-то на улице!

Десять минут — и я среди толпы, сияю зубами на пару с конем. В меня тычут пальцами и выпадают в ржач, я рвусь на части от изобилия мелькающих красок. Сердце подбрасывает тело, а всем кажется, что вприпрыжку меня несут ноги.

Сворачиваю на узкую улочку, к пивному ларьку. На проезжей части орава из семи «человек» захлебывается смехом. Машет молотками, как у полицейских.

Видит меня.

— Бей мерина!

Взрывается галдеж, семерка несется ко мне. Сыпятся удары, я ору как на американских горках, молоты упруго толкают туда-сюда, сбивают с ног. Мир кувыркается в безудержной радости. Толстобокий конь смягчает падения, а молоты кидают меня как ветер пушинку. Внутри воет адреналин, острые молекулы жгут кровь, волны бьют — от сердца к коже, раз за разом.

Приземистый порыв сметает толпу как деревяшки в городках.

Я хватаю чью-то кувалду, и мы с порывом — низеньким мужичком в наряде козла, лицо под маской — рассекаем мобов направо-налево. Мужичок воинственно крякает, мы гоним парней вдоль улицы. Те иногда бросаются в контратаку, по одиночке или парами. Группируются, берут нас в кольцо. Напарник, судя по кличам, немолодой, но на редкость боевитый. Шустро прихрамывает, движения — молнии. Бросок, другой — и все барахтаются в пыли.

Мы носимся с улиц в проулки, ныряем в подворотни, дворы, расходимся, вновь сталкиваемся. Кто-то выбывает, новые вливаются, но мы с мужичком добираемся до самого центра города. Нас затягивает в гущу слоеный хоровод. Обезумевшие от веселья звери кружат нас, едва успеваю крутить копытами. Карусель разгоняется, я как лоскут на юбке кружащейся в жарком танце испанки, растворяюсь, и от меня ничего не зависит, не могу даже упасть, ноги отрываются от земли, бешеный ветер развевает меня шелковой лентой… Мельница вертится, жернова перемалывают мрачное прошлое, сомнения о будущем, превращая в зыбкое слепящее «сейчас»…

…Время таяло, часы плыли весенними льдинами. Призрачный праздник, тайком просочившийся в календарь, жонглировал толпой, город трясся цыганским бубном. Меня бросало из события в событие, они сливались, скользили вдоль памяти размытой полосой запахов, звуков, цветов. Чувств.

Вечера утекали за крыши.

Мягкие игрушки. Их дарили на каждом углу, обнимали, ими дрались как подушками, кидали вверх. Порой не мог отличить, кто рядом — развеселый слон или переодетый в слона человек. Воздушные шарики лучились солнцами в свободном полете, гурьбой плыли за хозяевами. Один сумасшедший хомяк на сотнях шариков парил в вышине.

Воздух насыщался ночной синевой.

Громадные батуты появлялись на площадях как грибы после дождя. Желающие уподобиться птицам скакали без устали, взлетали стаями навстречу небу. Кровь бултыхалась в теле, небо и земля вертелись песочными часами, где лишь одна песчинка. Мои вопли вливались в хор, я орал громче всех…

Фонари гасли, зрела лимонная заря.

Пару раз меня заносило домой — сполоснуться, наспех пожрать. Пересекался с Машей: она таскала в свою комнату пресловутые игрушки. Ночевал в кафе, на улицах, крышах… Будил хохот, и все завихрялось по новой. Путал сон с явью.

Небеса багровели.

Пылали уличные дискотеки, находились диджеи с ноутами, колонками и запасами клубняка. Случались даже спектакли без всякого сценария. Ромео с Дантесом не поделили Мальвину, но прилетел Черный Плащ, раскидал всех по кочкам, в том числе Мальвину. Ну и прочая абракадабра. Постановка имела грандиозный успех, восторженные зрители бросали актерам… ну да, игрушки, шарики. Там познакомился с девчонкой в очках. Очки ей не шли, я проверил, когда нас занесло в какой-то общественный туалет. Снимать костюмы запрещалось, но нам с ней было как-то по фиг…

Третьей ночью центральная площадь вместила мировой рекорд. Слоны, панды, бегемоты… Вызубрил всех братьев наших меньших без всякой зоологии. Развели огромный костер из старой мебели, жарили шашлыки, витал аромат маринованного мяса, приправ, опустошались банки с кетчупом. Откуда-то приволокли ящики, соорудили сцену, добыли гитару, барабаны, микрофон… Звучала попса, читали местный рэп, перед рассветом развернулись рокеры. Кто-то запел «Дождь» Шевчука, народ сразу подхватил, последние куплеты скандировали на всю мощь — для окраин страны. Я сорвал голос, себя не слышал, казалось, площадь — вселенский динамик, каждый удар в такт слогам, мы сердце, пульс планеты, эхо галактик, где нас слышат и поют с нами вместе…

С неба посыпались капли…

Просыпаюсь потный, на липкой кровати… Уши давит раскатами грома из соседней комнаты. Череп гудит колоколом, шкаф и плакаты как трупы в болоте…

Поясница со скрипом поднимает туловище. Хватаюсь за голову, глаза во мраке… Дышу. В мясе клинья ноющей боли, хочу воды, в себя, на себя…

Дверь нараспашку, напротив — другая дверь, тоже открытая. Двоюродный вернулся, весь в шипах. Сидит за компом, глаза в далеком космосе, ботинок стучит под бой металла. Из колонок:

«Жизнь твоя — дерьмо! Брось ее в огонь!»

— Дарова, — мычит родня.

…Запираюсь в душе. Под струями прохлады мысли выстраиваются в приличную, без мата, очередь, но ломоты в теле больше и больше. Сколько я бухал?..

Вопрос мучает, даже когда пытаюсь стереть его полотенцем вместе с остатками воды.

За окном серый воздух метет по асфальту мусор, тускнеют лужи.

Пустота…

Глухая мелодия — мобильник! Я судорожно роюсь в комнате… До меня доходит: за три дня я ни разу не пользовался трубой, не звонил друзьям. Да и они меня забыли… Нарушителя спокойствия обнаруживаю в конском пальто. Из угла подмигивает лошадиная морда. Нет, сколько же бухал?

— Алло, Маша! — Не узнаю собственный голос: хриплый шепот. — Сколько я бухал?

Она не ожидала. В трубке смех, сдержанный, но от души.

— Нисколько, Влад. Вчера вечером от тебя несло потом и женскими духами. Перегара не унюхала. И вообще, за эти дни с бутылкой тебя не видела. И с банкой тоже, поздравляю.

Я висну… Чего ж меня клинит так, что разогнуться тяжко?

— Слушай, — она понижает голос, — я, наверное, вернусь поздно, или даже останусь на ночь…

— А в чем дело? — К горлу тошнота. — Ты где?

— Да это по работе…

— Маш, какая работа ночью?! Ты все бумаги на дом берешь, если так уж… Ты что, в больнице?..

— Ну тебя!.. Я в прокуратуре…

— Что?!

— Понимаешь, эта акция, она… как бы не совсем законная…

–…Что?..

— Да не волнуйся, подержат немного и отпустят. Всех не пересажают — камер не хватит. Ты только… Подождите, я еще с братом не…

В трубке шум, связь обрывается.

Сажусь на край кровати. Плечи опускаются, под кожей тряпичная гниль. Мысли тихо качаются вокруг мозга стаей комаров: давишь их, а они устало лезут, равнодушные к смерти… пусть лезут, плевать на них…

Сквозь дверь нагло сочится что-то о дерьме…