Лярва

Ребёнок недоуменно покосился на пьяного дядю, который был занят тем, что сосредоточенно и с немалыми усилиями снимал с себя джинсы. Очевидно, Волчара воспринимал приближавшееся событие как нечто совершенно обыкновенное и рутинное, как простой физиологический акт наподобие принятия пищи или выхода до ветру, и потому он приступил к этому акту с логически следуемого начала – с простого раздевания, точно имел дело с женой или любовницей, а не девятилетним ребёнком. Факт передачи денег послужил ему залогом того, что проблема уже решена и услуга куплена, посему никаких трудностей с получением этой услуги не предвидится – точно так же, как не было трудностей и вчера с самою Лярвой. Нелёгкий труд по снятию штанов никак ему не давался, и он, обливаясь потом и икая, запутавшись ногой в штанине, принялся с ругательствами прыгать по комнате, пока не наскочил на стул и не завалился на пол со страшным грохотом, к сожалению, не разбудившим в соседней комнате Шалаша и воспринятым из кухни Лярвою просто как начало домогательств до её дочери.

А девочка, увидев это падение взрослого мужчины, по наивности решила, что дядя с нею играет и пытается рассмешить, и залилась тоненьким смехом, впрочем, смущаясь и краснея.

Он вставал долго, с трудом. Но в итоге встал, тяжело дыша и весь потный. Обильная слизь по-прежнему клейкими нитями свисала из-под его носа, стекала из угла рта. Осоловело поглядев по сторонам тем хмурым и деловитосерьёзным взглядом, который бывает только у мертвецки пьяных людей, близких к потере сознания, он сфокусировал наконец с большим трудом взгляд на девочке и медленно двинулся к ней, как был, в футболке и трусах, с голыми ногами. А она всё ещё хихикала и безбоязненно взирала на него снизу вверх.

– Улыбаешься. Это хорошо, – промычал он. – Иди-ка сюда!

Обхватив её руками, он повалил девочку на диван и грузно придавил сверху всею тяжестью своего тела. Почувствовав, что ей не хватает воздуха для дыхания, она забилась под ним, высвободила сначала голову, затем плечики – и вдруг выскользнула вся, упав с дивана на пол.

– Что?! – заревел он. – Ты бежать? Ах ты, сучка!

Протянув в сторону могучую волосатую руку, он без труда дотянулся до девочки, ухватил за волосы, отчего она немедленно и громко захныкала, и, проведя рукою широкую дугу, заставил разбежаться и ударил головою об угол стола. Не понимая, почему смешной дядя вдруг рассердился и за что её наказывает, она, держась за ушибленное место и имея возможность выскочить в сени и на улицу, не сделала этого, а пробежала мимо входной двери, достигла своего угла, опять укрылась там и задёрнула занавеску, надеясь то ли спрятаться таким способом, то ли что дядя о ней позабудет или уснёт. А он, охваченный пьяным упрямством, уже опять был на ногах и, сильно шатаясь, хватаясь руками за стол и стулья, выписывал мыслете по всей комнате. Затем сорвал с треском жалкую тряпицу, ухватил девочку за горло, наотмашь и с чудовищной силою влепил ей пощёчину и начал, издавая какие-то животные звуки, этой же рукою срывать с неё затрапезное серенькое платьице, подаренное не матерью, а одной из соседок во время очередной пьянки. Ничего не понимая, она закричала в голос – и он тотчас переместил свои пальцы с её горла на рот. Корчась от боли, обездвиженная и насильно безмолвная, она в отчаянии возвела к нему глаза, надеясь, быть может, хотя бы силой взгляда остановить его. И увидала безумный взгляд зверя, горевший неистовым пламенем тёмной и низкой страсти.

А дальше наступил кромешный ад. Боль, ужас, страшное унижение и безысходное отчаяние, полнейшая беспомощность и давящий, чудовищный кошмар на полчаса захватили в свои липкие объятия этого несчастного ребёнка. Никто в целом мире не мог ей помочь, и никто ничего не мог уже исправить. Непоправимое совершилось.

Когда Волчара наконец уснул – прямо здесь же, на полу, – она долго и неподвижно лежала, обливаясь слезами и тихо стеная. Встать на ноги сил не было, и, с трудом повернув голову со спутанными нечистыми волосами к двери, девочка теперь только осознала, какую совершила ошибку, не выскочив во двор, когда ещё была такая возможность. Впрочем, не исключено, что во дворе её бы нашла и вернула в дом мать.

В комнате было уже темно, так как единственная горевшая ранее под потолком лампочка была несколько минут назад задета и разбита насильником.

Девочка попыталась доползти до двери, но не могла даже ползти. Во многих и многих участках тела ощущалась острая или тупая боль, повсюду чувствовались ссадины и кровоподтёки, и единственное, на что было ещё способно её тщедушное тельце, – это неподвижно лежать, моргать и хныкать. И она захныкала. Из глаз обильно, в семь ручьёв полились жгучие слёзы обиды, неудержимые рыдания нашли выход и стали раздирать, кромсать её грудь изнутри, и тонкий, заливистый плач девочки сначала только послышался, а затем начал набирать силу. Она плакала – и плакала всё громче и громче, отчаянней и безутешнее. Судорожно вздымавшаяся в рыданиях грудь, казалось, хотела самою резкостью и истеричностью своих движений восполнить, компенсировать неподвижность обессиленных конечностей. Она плакала, плакала в голос – и наконец была услышана.

Всё так же бесшумно, тихо, без малейшего скрипа отворилась дверь, и в комнату из сеней вошла бесформенная, ужасная в своей мешковатости тень. Эта тень прошелестела складками длиннополой юбки, прошуршала старой и растянутой от долгой носки кофтой и подплыла к девочке.

– И-и-и… И-и-и… – ребёнок заикался от плача и не умел справиться с дыханием. – Ма-а-амка! Он… он… меня…

– Я кому говорила: не хныкать! – вдруг оборвала её злобным, свистящим шёпотом Лярва. – Спать людям не даёшь. Выметайся во двор! Я спать хочу.

Потрясённая жертва мигом притихла, в ужасе глядя на возвышавшуюся над ней чёрную тень матери.

– Ну, чего ждёшь? Выметайся, я сказала!

Девочка протестующе замычала и попыталась объяснить Лярве причину своей неподвижности:

– Больно, мамка.

– Потерпишь! Не ты первая!

С этими словами Лярва схватила свою дочь за руку и поволокла к выходу. Волочь пришлось в буквальном смысле, так как двигаться девочка не могла. В лунном свете по полу за ней тянулся влажный чёрный след крови.

– Да ты что же, издеваться надо мной?! – свирепо гаркнула Лярва, дёрнув ребёнка за руку так, что чуть не вышибла суставы из уключин.

– Не могу я… мамка.

– Ну так я всё равно же тебя вытащу, мерзавка!

И с удвоенным остервенением, пожелав, как видно, переупрямить дочь, Лярва потащила её из дома наружу, на улицу, в осенний холод и ночь.

Она оставила беспомощное тельце девочки недалеко от будки Проглота и на прощание, торопясь вернуться домой, бросила только одну фразу:

– Обживайся вон в конуре, сучка! Там твоё место.

С этого вечера Лярва, устав затрудняться воспоминанием настоящего имени своей дочери, прискучив путаться в именах и желая остановиться на одном определённом имени, отныне постоянно называла её только одним прозвищем – Сучка. Она стала Сучкой как для родной матери, так и – вскорости – для всех забредавших в этот дом гостей. А значит, и для всего мира – её мира.

Когда входная дверь дома за Лярвою затворилась, Сучка впервые в своей недолгой жизни поняла, что совершенно не хочет жить. Самое ужасное заключалось в том, что девятилетняя девочка не просто почувствовала нежелание жить, но именно поняла, осознала его и сформулировала в своём детском уме. Прямо так и подумала: «Не хочу всего этого. Хочу на небо». Она лежала на холодной земле, обдуваемая гулявшим понизу и пронизывавшим до костей ветром, и смотрела на это самое манившее к себе небо. Небо было чёрным и беззвёздным в ту ночь, и диск луны, насильно продираясь сквозь пелену туч, бледно освещал лежавшую на земле маленькую фигурку обессиленного, избитого, окровавленного ребёнка, вышвырнутого из дома родной матерью в холодную ночь, на голую землю, к собачьей конуре. Можно ли было думать иначе в данной ситуации, чем думала эта девочка своим неразвитым, детским, мало познавшим умом, не имевшим понятия о возможности другой жизни и вообще ни о чём, кроме мрачных обстоятельств собственной?