Страница 2 из 10
– Он… он не хотел, – у магистрата отчаянно трясутся губы.
– Какие же вы крысы!
Широким размашистым шагом Хёнрир пересекает площадь, запрыгивает на помост. Натужно скрипят доски.
– Доброе утро, комендант, – говорит тихо. – Давно хотел посмотреть на тебя вблизи.
Нораг поднимает на него глаза… синие… льдисто-голубые, ясные, на осунувшемся сером лице.
– Смотри.
Губы у Норага тоже совсем синие от холода. А колени распухшие, воспаленные, темно-бордовые. Стоять он уже не может, держится лишь – тяжело повиснув на веревках.
– Так значит, защита была не твоя? – говорит Хёнрир, скорее даже обращаясь не к Норагу, а к каким-то своим мыслям. – Кто помогал тебе?
– Амулеты, – в голосе Норага ясно слышен сарказм. – Древние амулеты Йорлинга.
– Нет, – Хёнрир качает головой. – Я ни разу не видел амулетов такой силы, тем более узконаправленных, почти не дающих постороннего фона. Это живой источник.
– Ты еще много чего не видел, лесной лорд. Мир огромен.
Нораг усмехается, хотя его трясет от холода.
– Верю, – соглашается Хёнрир. – Кто помогает тебе?
– Ты будешь меня пытать? – спрашивает Нораг.
Хёнрир долго, молча, смотрит на него, раздумывая.
– Да, – говорит, наконец. – Буду. Прикажу отвести тебя в лагерь. Хотя, думаю, упрямства тебе не занимать и ты просто молча сдохнешь под пытками. Но попробовать стоит. Даже притом, что защита твоя личная, и кто бы не помогал тебе, он защищал только тебя, не пытаясь оградить город. Но я бы не хотел нарваться на это снова.
Нораг молчит. Стиснув зубы… пыток он не боится.
Хёнрир разглядывает его.
– Сколько тебе лет? – говорит вдруг. – Я бы дал пятьдесят – пятьдесят пять, ну, шестьдесят, самое больше. А если бы видел только, как ты дерешься, то и пятьдесят бы не дал. И сколько лет ты комендант Фесгарда? Почти двадцать? Я интересовался… Когда ты приехал сюда, то уже был не молод, с огромным послужным списком… впрочем, мутным… Сколько тебе было? Пусть сорок. С тобой приехала молодая жена…
Хенрир замолкает. Со значением… Чуть ухмыляется.
Лицо Норага каменеет. И, пожалуй, смятение в его глазах, которое он так отчаянно пытается скрыть, выдает с головой.
– Хорошо, – говорит Хёнрир. – Мне бы очень хотелось с ней поговорить. Я уже велел послать к твоему дому, хотя подозреваю, что там никого найдут. Если скажешь, где искать, это спасет жизнь тебе и ей.
– Нет, – говорит Нораг. – Ты ее найдешь.
– Я прикажу выпустить тварей, – говорит Хёнрир.
– Тварей? – удивляется Нораг. – Ты обещал пощадить всех, если город будет сдан. Это была ложь?
– Нет, не ложь. Но я договаривался с тобой, а не с ними, – он кивает в сторону магистрата. – Решение за тобой. И я хочу спросить в последний раз. Ты готов сдаться?
Нораг моргает, хмурится, не веря и не понимая, потом фыркает недоверчиво и начинает смеяться таким страшным, глухим клокочущим смехом, переходящим в кашель.
Хёнрир терпеливо ждет.
– Я не верю… какого хрена тебе надо? – отсмеявшись, Нораг плюет в сторону.
– И все же?
Хёнрир хочет услышать ответ.
– Меня… и так сдали.
– Я предлагаю жизнь.
– Это не жизнь, – Нораг дергает щекой. – Лучше быстрая смерть, чем год за годом превращаться в тварь. Нет.
– Хорошо, – соглашается Хёнрир. – Так и будет.
Глава 1. Хёд
Чайник закипел. Свистит. У этой заразы где-то свисток, как только закипает – орет на весь дом. И ничего с ним не сделаешь.
Сейчас…
Хёд сжимает зубы, пытается приподняться локтях. На ноги встать не выйдет. Он не может ходить.
Свистит чайник.
Кажется, Шельда специально сделала это – повесила над огнем и ушла. Непонятная, мекая месть… за что? Или не такая уж и мелкая, если подумать. Но если Шельда что-то знает о нем, то Хёд вообще не должен быть очнуться. Должен был умереть. Его не должно быть здесь.
Почти три месяца. По крайней мере, так ему сказали. Но очнулся только вчера.
Его нашли в Красной Пади, полумертвого, в луже собственной крови, ни одной целой кости, все переломано, даже спина.
В эту историю Хёд как раз верит, помнит, как это было. Но совсем не верит тому, что было потом.
Три месяца он лежал в забытьи в этом доме, и Шельда сидела рядом с ним. Ему сказали – она его вылечила. Хорошо, пусть так… Даже не важно, как она смогла, у него хватило бы собственных сил. Пусть срослись кости… Но случайно ли это?
Шельда, значит…
А он – Хёд.
«Тебя будут звать Хёд, – сказала она. – Ты ведь не помнишь своего имени».
Так уверенно сказала, что он даже сомневаться не стал. Не помнит. Ничего не помнит. О его прошлом, о его имени лучше молчать, иначе можно умереть раньше, чем понять хоть что-то.
Чайник…
Орет так громко, что раскалывается голова.
Хорошо…
Хёд садится в постели. Слабость накатывает разом так, что кружится голова. До дрожи. И кашель… Кашель хуже всего, потому что от каждого неосторожного вздоха разрываются легкие.
Когда удается справиться с кашлем, чайник все еще свистит.
Сбросить одеяло, сдвинуть ноги в сторону, с кровати. Уже сейчас спина мокрая от пота… Постараться подвинуться так, чтобы поставить ноги на пол… правую ногу. Левая – намного короче, кривая, сухая и вывернута в колене, так что вряд ли удастся опереться на нее. И на одной ноге далеко не ускачешь.
Со стороны изголовья кровати – стена. Подвинуться немного, так, чтобы опираться о стену рукой…
Интересно, можно ли по стене дойти до кухни? Хёд даже не видит. Он слепой.
Самое смешное, что он от рождения слепой. И от рождения одна нога короче другой. Только в той, его прошлой жизни, все было иначе.
Удивительно, как меняется мир, когда больше не видишь и не можешь ходить. Сжимается. Становится чужим.
Встать?
От слабости трясутся руки. Встать, опираясь на одну руку и одну ногу – не выходит, не хватает сил. Хёд пытается… раз, другой… Надо иначе?
От усилий сердце колотится где-то в горле, не давая дышать.
И что-то меняется…
Он не сразу понимает, потому что не слышит, только ощущает что-то присутствие. Шельда? Тихо… То есть не тихо, чайник свистит, и за этим свистом невозможно уловить ее дыхание. Шагов не слышно. Ничего…
Ладно. Еще раз?
Пододвинуться к стене ближе, так, чтобы опереться двумя руками. Упереться, стараясь подняться, хоть как-то распрямить ногу… срывая пальцы, пытаясь ухватиться хоть за что-то… Про левую ногу можно вообще забыть, пусть она и касается пальцами пола, но не слушается совсем… Медленно… И все равно – одно неудачное движение, и правая нога подгибается тоже. Хёд с грохотом падает на пол, плечом о табуретку, стоящую рядом, ребрами о кровать… Дыхание перехватывает.
– Что ты делаешь? – спрашивает Шельда. Очень спокойно, равнодушно.
Чтобы ответить, нужно хоть как-то справиться с дыханием, нужно вдохнуть.
Окончательно сползти на пол, сесть, опираясь спиной о кровать. Ничего, Шельда подождет.
– Чайник закипел, – говорит Хёд. – Я хочу снять его.
– Чайник? Он тебе мешает? Почему ты просто не позвал меня?
– Ты думаешь, я могу кричать громче, чем он свистит?
Тихий смешок.
Шаги. Слышно, как Шельда идет… мягкие шаги, женские… шуршит юбка. Переступает что-то… Там ступенька? Надо запомнить. Слышно, как снимает чайник с огня, ставит на стол.
От внезапной тишины закладывает уши.
– Тебе не стоит вставать, – говорит Шельда.
– Почему?
– Ты очень слаб, – говорит Шельда. – Будет только хуже.
– Хуже? – Хёд тихо смеется, и от этого смеха накатывает кашель. И вместе с кашлем подступает тошнота, скручивает… хорошо хоть в желудке ничего нет. – Прости, – говорит он, справившись, отсмеявшись, утерев рот тыльной стороной ладони. – Смешно…
Пытается отдышаться.
Слышит, как Шельда подходит. Останавливается рядом, в нескольких шагах, разглядывает его.
– Ты всерьез рассчитывал дойти?
Хёд поднимает голову к ней. Он не видит, но все равно поворачивается, по привычке.