Necrowave

То же самое я почувствовал, когда уже под вечер вернулся домой. Коридор, увешанный фотографиями и бейджиками с крупнейших музыкальных фестивалей; полки, на которых Лера так старательно размещала всех этих эмтивишных космонавтов и один золотой граммофончик, за которым мы с ребятами летели за океан, – все это были памятники чьим-то победам, возможно радостным, возможно пирровым, но не моим. Кровать, несуразно большая и пышная, чёрная глыба телевизора, бесхозная гитара на стойке в углу, рабочий стол, всклокоченный вдохновением, а на нем какое-то словесное макраме, прерванное на середине. Квартира стала скучным музеем, в котором я был единственным посетителем.

На второй день я отправился писать завещание. Все деньги, полученные мной с дистрибуции музыки, концертов и участия в саундтреках к фильмам – то есть всё, что было, – переходили семи разным фондам, которые я нашёл по пути к нотариусу. Недвижимости у меня не было (квартиру снимал), так что от него я вышел бедным посмертно. Я подумал, что даже и без всей этой понарошечной смерти я хотел бы именно так распорядиться накопленным добром.

Видите ли, когда толпы поклонников и серьёзные суммы на счётах были только наивными грезами, мне казалось, что, став звездой, я разрушу все стереотипы о них, смету их своим прытким до четвёртой стены нравом. Я хотел быть той знаменитостью, которая в моих детских фантазиях сидела со мной на одной лавочке, гуляла по ночному парку и говорила чуть отстранённо, но по-доброму о слишком понятной ей жизни. И всё это в то время, как набитый битком стадион ждал её появления. Ведь, как и кумир для нас, мы тоже для него одни. Так нам кажется. Но со временем, подарившим мне всё, о чём я мечтал, я познал трясинные свойства повседневности, которые тем сильнее, чем наглее водитель, надеющийся промчаться по «зелёной улице». И я очутился в сумрачном лесу. Всегда немного недовольный и как бы чем-то пришибленный, как старик, мимо которого мчатся шальные дети – мои былые амбиции и грандиозные планы. Мне подсовывают ручку, медиатор, статуэтку, микрофон, очередной левак на рекламу, а я смотрю немного в сторону, на них, как они сверкают, но теперь лишь пятками… Короче, это я к тому, что пусть хотя бы мёртвым я совершу широкий, разрывающий повседневность жест.

Вечером мне на почту пришло письмо от Вольфа. Я уже не дивился тому, что он нашёл мой приватный ящик, о котором знают только близкие, – после нашей беседы мне казалось, что мы были в многолетней внутричерепной переписке. Он писал, что изучил мою медицинскую карту и единственным вариантом остаётся самоубийство. Что ж, в моём возрасте и с моим детством в белых, пахнущих хлоркой коридорах неврологии другого я и не ожидал. Записку нужно поставить на таймер, чтобы в запасе был примерно час, после чего как можно скорее идти к нему. Во вложениях был снимок карты с петляющей глухими дворами линией маршрута от моего дома до его подвальчика. И да, мне надо не забыть о вещах. Вернее, о том, что о них нужно забыть.

На третий день я даже не вышел из дома. Сидел на полу в коридоре и смотрел наши первые репетиции. Звук больше напоминал работу миксера, наполненного ножами, но, черт возьми, – это были лучшие моменты моей жизни. Тургруппа у подножия Эвереста; улыбчивые, стоящие в обнимку альпинисты, которых понемногу разнимет холод – пресыщенности, меркантильности, бессмысленности.

И пора было уже прервать этот ностальгический вояж, но взгляд зацепился за глянцевый уголок на полке со статуэтками. Это был какой-то загнувшийся во всех смыслах музыкальный журнал, номер трёхлетней давности, а в нём – статья о нашем последнем альбоме. Руки сами потянулись к нему и открыли нужную страницу.

Когда-то давно, когда к небу были ещё устремлены антенны радиоприемников, а их динамики хрипели перегруженными гитарами смелых новичков, на небосклоне отечественной музыки загорелась новая звезда – "Покатай Меня, Большая Черепаха". Ребята, насмотревшись советских мультиков и наслушавшись ню-метала, скрежетавшего тогда, в начале нулевых, в плеере каждого подростка, сколотили группу, которой было суждено "в Европу прорубить окно". Престижные награды, на которые раньше, казалось, российскому музыканту и озираться было как-то неприлично ("Грэмми" за лучший рок-альбом и триумф на "MTV Video Music Awards"), первые строчки в мировых чартах, туры в лучших традициях Жюля Верна, контракт с "Universal Music". Они, что называется, попали в струю.

В одном из интервью лидер группы Иван Царёв (которого продюсеры для более эффективной экспансии западных рубежей переименовали в Айвана Сара), объясняя смысл названия группы, рассказывал: "Как-то после репетиции мы с ребятами сидели у меня. Чтобы, так сказать, закрепить результат [чего именно, не уточняется (прим. ред.)], мы крутили одну за другой кассеты с советскими мультиками. Когда шёл тот, про львёнка и черепаху, мы все просто выпали: а где фраза "Покатай меня, большая черепаха"? Толик предположил, что это какие-то политические игры, но какие конкретно и в чью пользу, ответить затруднился. Арсенизатор заявил, что это все проделки путешественников во времени – тогда ещё шёл в кино "Эффект бабочки". Но одно мы поняли точно – ностальгия порой играет с нами злую шутку. А мы решили сыграть на ней палочками и медиаторами".

С тех пор прошло уже двенадцать лет и семь альбомов, последний из которых вышел на днях. И вот вопрос: а не стала ли "Большая Черепаха" таким же ностальгическим глюком на наших retina-экранах?

И, увы, новый альбом ПМБЧ – это лишь двенадцать признаний в любви мейнстриму спустя много лет после расставания. Унылых, душных, как те, что пишутся ночью по пьяни. Слушая их, невольно вспоминаешь Есенина:

А он, точнее, она никуда и не гонится – это-то и досадно. Большая Черепаха медленно ползёт по ржавым рельсам заученных приёмов, сонно подмигивая старым поклонникам, пропуская вперёд, как в Эзоповой басне, скоростных звёзд-однодневок – она ведь все равно первой придёт к финишу. Жаль только, что финиш это карьерный – ребята уже не раз были замечены на корпоративах. Ну что поделать, львята выросли, пошли на работу, а катать-то кого-то надо"…

Дальше глаза уже забегали по строчкам.

"…пластиковый звук… сэмлпы из тех, что предлагает юзеру только что скачанный секвенсор… четыре аккорда, потерявшие былую цепкость, и теперь их беззубое шамкание отзывается только мыслью "Где-то я уже это слышал…"»

Словесный понос, сгущённый до режуще-твёрдого каламбура. Переплёт затрещал, надрываясь, но я сдержался. Слишком много чести этому литературному швейцару. Я подошёл к окну, уставившись на трупно-жёлтое здание Литинститута, где он мог открывать двери в мир Большого Слова ещё не оперившимся словоблудам. И спорить с ним как-то расхотелось.

Уже вечером, больше назло ему, я позвонил Лере. Мы не разговаривали уже три года. Неправильно набран номер. Писать ей я не хотел – разговор хотя бы нужно стирать только из головы. Ну, будет зато убедительная картина моей предсмертной агонии.

В три часа ночи, поставив записку на четыре двадцать, я вышел из дома и, не ощущая ног, будто они, как и должно трупу, окоченели, пошёл тёмными улицами. По стенам коридора вместо единичек уже ползли заголовки утренних новостей.

Вольф ждал меня на входе, у стойки администратора.

– Ну что, мертвячок, – похлопал он меня по плечу, мраморному от напряжения, – пойдём тело смотреть.

Мы оказались в комнате, похожей на кабинет патологоанатома. Жужжащие лампы, глянцевая плитка на стенах, всюду оцинкованные тазики и столики на колёсах. Но именно что похожей, потому что всё в ней – особенно отельные халаты на крючках у двери – выдавало декораторскую халатность. Ячейки холодильников, не подписанные и, кажется, даже не открывающиеся; запах, слишком мягкий, чтобы выедать дух разложения, и большой железный стол посередине – со сливом и краном, даже не подключённым к водопроводу. На нём лежал я. Жёлтый, весь какой-то лакированно блестящий. Мы были похожи, как две капли воска.