Небо, полное звезд

– Какое оно тихое, – выдыхаю я. – Озеро.

– Это обманчивое впечатление, – усмехается Отсо, доставая из багажника удочки. – Если поднимется ветер, будут сильные волны.

– Идем, прогуляемся! – зовет меня за собой соседка.

– Только недалеко, Оливка! – предупреждает ее отец.

– Мы тут, вдоль берега, пап.

Он зовет ее Оливкой. Надо же. В моей груди разливается незнакомое тепло. Интересно, как бы звал меня отец, будь он жив?

– Переживает, что встретим животных, – поясняет Оливия.

– Кого, например? – Я перебираю в голове животных севера. – Оленя?

– Или волка, – спокойно говорит она. – Или медведя.

– Может, тогда не стоит отходить далеко? – таращусь на нее я.

– Мы по берегу, – смеется Оливия, переступая с валуна на валун.

Она явно тут в своей стихии, а вот мне с непривычки хочется оглядываться и ступать осторожнее. Не доверяю я скользким резиновым сапогам.

– В окружении леса мне всегда уютно, – объясняет Оливия. – Не бойся, Анна, прыгай сюда!

Она подзывает меня, и я, стараясь сохранять равновесие, перебираюсь с одного камня на другой.

– Почему? – спрашиваю я. – Единение человека с природой тебя так заводит?

– Когда мама была жива, мы часто ездили сюда всей семьей. – Ее голос звучит глухо и надтреснуто.

Очевидно, эти воспоминания ее ранят.

Я поднимаю взгляд, но вижу, что девушка улыбается. Ее глаза светятся теплом.

– Сколько тебе было, когда она умерла?

– Восемь. – Ее губы дрожат. – Рак. Мама боролась три года. Она настоящий боец.

– Мне жаль, – тихо говорю я. – Прости.

Мой отец умер от сердечного приступа, когда мне было шесть. Может, я была слишком мала, чтобы воспринять ситуацию так, как Оливия. По крайней мере, улыбка не держится на мне, точно приклеенная.

– Я часто прошу папу привезти меня сюда или на любое другое озеро, чтобы вспомнить, как мы отдыхали на природе все вместе. Тут и в лесу я слышу маму. – Оливия останавливается и смотрит на меня так, будто сейчас, в этот самый момент, открывает мне нечто сокровенное. – В шуме ветвей, скрипе стволов деревьев, в плеске воды, в криках птиц – мне кажется, я слышу ее голос везде. Я прихожу сюда, чтобы поговорить с ней. Спрашиваю и слушаю, что она ответит.

Надеюсь, она шутит.

Мои брови невольно поднимаются, но я делаю над собой усилие и понимающе киваю.

– Может, не пойдем дальше? – опасливо озираюсь я на лес.

Не хотелось бы встретиться с медведем, если честно.

– Хорошо, – соглашается Оливия.

Мы шлепаем по камням обратно.

– Ты верующая? – спрашиваю я, заметив серебряный крестик, показавшийся из-под ее воротника во время очередного прыжка с камня.

Девушка опускает взгляд и сжимает его в ладони.

– А ты – нет?

Я жму плечами.

– Не знаю.

– А во что тогда ты веришь?

Этот вопрос застает меня врасплох.

– Ну… Наверное, есть какие-то высшие силы. – Мама крестила нас, когда мы были еще детьми. Сейчас я понятия не имею, где мой крестик и есть ли он вообще. Для нас, как и для других семей, крещение осталось лишь обязательным ритуалом из прошлого. – Я верю в высшую энергию, которая уравновешивает добро и зло. Как-то так.

– Значит, ты веришь в Бога.

– Разве?

– Да.

– А ты? Ты веришь в загробную жизнь? – У меня не получается удержаться от усмешки.

– Я не боюсь умереть, – улыбается Оливия и прячет крестик обратно, за воротник.

– И для чего тебе крест?

– Я верю, что он меня защитит.

От медведя навряд ли.

– От всего? – скептически оглядываю ее я.

– От всего, – с жаром отвечает она.

В тот момент я все еще продолжаю считать этот разговор ничего не значащим. Мне смешно. Оливия, конечно, неплохой человек, но она очень наивна. И ей еще взрослеть и взрослеть.

15

В первый же учебный день Сампо обнажает передо мной свою неидеальность.

Обычно, оказываясь в новом коллективе, я стараюсь выглядеть достаточно милой, чтобы показать, что настроена на общение, но при этом достаточно сильной, чтобы подать сигнал тем, кто постарается продавить меня, если обнаружит хотя бы намек на слабость.

В любой школе царят законы джунглей – выживает сильнейший. Даже если с виду все ученики равны, в какой-то момент все равно происходит что-то, что закладывает предпосылки к разлому – разделению на классы, группки, сословия или шайки. Если в классе все тихо, значит, вам это только кажется. Всегда есть те, кто сильнее и наглее, и те, кто будет им противостоять или тихо подчиняться.

В одной из школ, в которых мне довелось учиться, не было стычек между учащимися, но только потому, что все они, сплотившись, выступали против учителей. Не было, например, ничего зазорного в том, чтобы оскорбить преподавателя, пнуть ногой по его столу и выйти из кабинета, громко хлопнув дверью. И ты всегда знал, что одноклассники тебя поддержат, что учитель никому не пожалуется, а директор сделает вид, что даже не слышал об инциденте.

В другой школе ученики делились на группы в зависимости от благосостояния их родителей, и выгоднее всего было держаться среди середнячков.

А в третьей двоечники из трущоб держали в страхе ботаников из обеспеченных семей. Зашуганные мажоры – кто бы мог себе такое представить? Но я видела это собственными глазами.

К шестнадцати годам я сменила четыре школы. Гимназия в Сампо стала пятой, и я примерно понимала, чего стоит ожидать.

Всего. Чего. Угодно.

– У нас отличные ребята, – успокаивает меня Оливия, когда мы идем по длинному школьному коридору мимо раздевалок.

Верится слабо.

Я оглядываю встречающихся на пути учеников и вытираю липкие ладони о ткань синего сарафана. Почему мне всякий раз приходится это переживать? Давно пора привыкнуть, но нет – никак не выходит.

Я вспоминаю о Софье, которая все утро ворчала, примеряя сарафан и называя его дешевой стремной тряпкой. Что ж, ей вписаться в окружающую среду будет еще труднее – что, если честно, не может меня не радовать.

– Нам сюда, – тянет меня в кабинет Оливия.

На ней такой же сарафан, как и на мне, только под ним толстая белая водолазка с высоким воротом. В такой при желании можно спрятать лицо. А я уже жалею, что надела под сарафан футболку: мне не холодно, но спрятаться подальше от посторонних глаз не помешало бы.

Первым уроком – литература. Учительница, заметив меня, подзывает к доске и представляет всему классу.

Я как чуткий радар считываю выражения лиц и позы присутствующих, анализирую, кто как одет, и делаю предварительные выводы. Обычно это помогает понять, стоит ли опасаться кого-то и от кого можно ожидать удар исподтишка. Обычно только к концу первой недели удается распознать, кто есть кто, и немного расслабиться.

Я никогда не была в числе тех, над кем надсмехались или кого обходили стороной, и мне хотелось бы, чтобы так было и дальше.

Но вот насчет Оливии я не уверена – на ней все еще были ее ужасные недоботинки-недотуфли. А за такие старомодные штиблеты в моей, к примеру, предыдущей школе ее давно бы уже подняли на смех все кому не лень.

– Рада представить нашу новую ученицу… – учитель, пожилая женщина в толстых очках, запинается и отправляется за подсказкой: смотрит в бумаги. – Анну Романову.

Я внимательно считываю реакцию класса. Кто-то равнодушен, кто-то смотрит с интересом, а кто-то презрительно хмыкает.

– Добро пожаловать, Анна, садись.

Я, вцепившись в сумку, пробираюсь меж рядов к Оливии и сажусь рядом с ней за четвертую парту.

Ребята шепчутся, оглядываются на нас, некоторые приветственно улыбаются. На задней парте кто-то присвистывает, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не обернуться и не посмотреть, кто это.

– Буду банальной, но… Давайте придерживаться традиций, – говорит учитель, имени которого я все еще не знаю. – Открывайте тетради и записывайте: Сочинение. Как я провел лето.

– Не-е-ет, – стонет класс.

Все возмущены, но все же покорно щелкают замками сумок, шелестят тетрадями и достают ручки.