Страница 4 из 16
Бородач в рясе зычно хмыкнул, а затем продолжил свой рассказ:
– Значит, родился-вырос-женился я в России, как и все. Но только, когда Союз рухнул, открылась мне широкая дорога в церковь. Я тогда с мамкой туда первый раз попал и был очарован ее величием. И долгие годы это величие мне покоя не давало. Заметьте: не церковь, а именно ее величие. И вот когда я уже женился, начал я туда лыжи свои потихоньку навострять. Во всемогущего бога не верил, а в могущественного попа – до самозабвения. Семья мне при таких мыслях в тягость пошла, я ее и бросил. И поступил в семинарию. И, долго ли, коротко ли, стал, в конце концов, тем самым попом. Не особо могущественным, но уже и не служкой каким-то. Однако мне и этого хватало. Ведь в народе верно говорят, что Христа давно уже в храм не пускают, слышали мож эту историю? Нет? Расскажу, кто не знает, она короткая:
«Сидит прихожанин напротив Храма Христа Спасителя и ревёт горючими слезами. Аж навзрыд. Подходит к нему Иисус и вопрошает:
– Что ж ты, бедолага, так убиваешься, аж на небесах тошно?
– Да как же мне не убиваться, Спаситель? Хотел помолиться да свечу поставить, а они меня в храм не пускают!
Сел Иисус, приобнял горемыку и молвил:
– Не стоит так душу рвать себе, сын мой. Они и меня туда не пускают».
Вот – краткая ситуация в церкви на тот момент этим опусом и была описана. Шел я туда не за Богом, а за слогом. Дабы тем слогом добывать себе злато да удовлетворять свои прихоти. Вот как хотел, так все и случилось: днем я – благочинный служитель, ночью – бес в рясе. Послушницы, алкоголь, яства и оргии. И ничего мне от этого в сердце не щемило. Бога-то нет. А значит, и жить можно так, чтобы тебе было весело, а остальные пусть пропадом пропадут.
– А что ж изменилось?
– Вот, знаешь, знаки есть? Ну, те, что Бог дает? Так вот, посыпались они на меня, аки вша на прокажённого… уж извините. Еще до войны сыпались: то в соседнем приходе батюшка преставился; то в нашем какого-нибудь служку за провинность заловцали… И, что первый преставился по великой глупости, во время разгула да в угаре неправедном, что второй – за непростительную мелочь, скудным умом сотворенную. А я смотрел – и не понимал… Пока знак тот меня не коснулся.
– Ну и что же это за знак-то был? Неужто это-о… без рясы в храме узрели?? – ха-ха-ха-ха-ха!!!
– Видимо это очень смешная шутка, коли «ха-ха» ты такие обильные ловишь, воин… но не поддержу я тебя здесь… Нет. Но лучше б именно что узрели. Погибли все, кого я действительно любил… В одно мгновение погибли. И страдальческой смертью. Грязной. Как моя жизнь. За один вечер Господь лишил меня любви, души и воли… Всех своих даров… Сперва – каюсь – мысли лезли и покончить с собой. Потом, как и все – Бога хулить начал. Вот вишь как: в Бога не верил, а хулить все равно хулил. Того, в кого и не верил. А там и снова на суицид потянуло. И так – по кругу. Но затем… затем Господь свел меня с одним монахом – даже не монахом, а послушником – одной захолустной церквушки, что в дальневосточной тайге обретается. Разговор был долгий, я поносил Бога как только мог, при этом формально находился у него на службе. А монах рёк мне в ответ. Рёк многое такое, что я сейчас до сих пор с удивлением постигаю.
– Уверовал в Бога? По-новой?
– Именно что не по-новой, ибо и по-старой-то я не очень-то был прилежен в вопросах веры. С верой-то оно как: она либо есть, либо нет ее. Как с беременностью. По чуть-чуть ни того, ни другого обрести нельзя. Так что я обрел веру лишь в первый раз, когда потерял все. Это сейчас легко думать, что, потеряв всё (родных, близких, любимых) легче всего и поверить. Нет! Когда бог у тебя все отбирает, это – личная обида! И оскорбление то тоже личное! Мы же ведь лично нанесенного Богом добра лично нам не помним, но зато нападки непосредственно на нас готовы не забывать даже пред смертным часом! И нас даже не смущает тот факт, что час смерти назначает именно наш «обидчик». Поэтому я люто ненавидел того, кто у меня отобрал то, что… и моим-то никогда не было.
Наш поп внезапно сморкнулся, но в тот час, я помню, никого это даже не смутило:
– Вот и тогда думал также: раньше не верил, а сейчас вообще – отрекаюсь, и во все тяжкие. В омут – с головой, из сердца – с мясом. Ну и не было бы меня сейчас тут, не стоял бы, не говорил бы с вами. Но всё-таки нашел я в себе силы вернуться в лоно церкви. И нести свою службу уже как полагается. У нас и раньше были такие, кто внезапно начинал соблюдать обеты, блюсти себя в строгости. Некоторые уезжали даже в глухие скиты, аскетничали и постились чуть ли не каждый день. Теперь-то я понимаю, что они действительно свои грехи там замаливали, да еще и наши до попутки. А раньше мы тайком шутили, считай, надсмехались, над этими действительно святыми людьми. Я в скит уйти не успел – да и не считал, что мне это было нужно. Я скопил достаточно зла против людей, теперь пришел час отдавать им добро. Но – тоже не успел: началась война. Видимо, недостаточно мы все молились…
– Так а что же? Молитва, хошь сказать, помогает штоль, святой отец?
На говорившего тут же отчего-то зашикали, и, судя по звукам, даже немного постучали ему в затылочную часть.
– Помогает. И не только в окопе, когда на тебя тот же вселюбящий Бог полтонны тротила швыряет. А и по-другому помогает. Вот до войны часто слышал, что молитва – для слабых. И, верите-нет, сам также думал, находясь под куполом церкви. Молился, а сам знал, что слова те – ни о чем. Хотя старшие саны нам наставительно доказывали, что мы не правы. Однако, когда направляешь мольбу к небесам, на самом деле, Бог тебя слышит… по крайней мере, многие так думают. Вы слышали когда-нибудь выражение «молиться от души»? Или «лишь молитва от чистого сердца достигнет небес»? Ну, или что-либо подобное? Так вот: молитва та должна не к небесам идти… а в то самое сердце, что молится сейчас Богу. В душу твою же она должна проливаться, так как именно в душе нашей Бог наш и живет. Ибо – всё просто – частица его там, а не в ста восьми световых годах перпендикулярно Земле. Которая – шар, и без углов… Ну а почему мы Бога не зреем, так на то вы и сами ответить можете.
– И как же?
– А вот смотрите: Стеблов – древний и мудрый, добрый и даже местами ласковый. Но – суровый и едкий одновременно. И все-таки такой человек не существует для Кононенко. Кононенко его просто не видит, хотя Стеблов его не бросал, и, если случится какая беда – первым же придет на помощь. Но сейчас для Кононенко Стеблова нет, и в него он не верит. А все почему? Потому что не Стеблов покинул Кононенко, а Кононенко отвернулся от Стеблова. Просто отвернулся, и все. И нет больше кого-то мудрого, честного, доброго и открытого в жизни Кононенко. Хотя, сурового и беспощадного – тоже. Так и с богом: его для нас нет не потому что он от нас ушел.
Потому что ушли мы.
Театр призраков
Мы стояли на хуторе Длинном. Там располагался временный пункт сбора и комплектации подразделений. Свободного времени было, на удивление, много, и мы занимали его всякими, не сильно способствующими боевой подготовке, делами: играли в футбол, рыбачили в скудной на биоресурсы речке.
И травили байки.
Чтобы объяснить: на передовой особо разговорчивых не особо приветствуют, хотя балагуры ценятся. Но – то должны быть знатные балагуры, что сердце солдата развеселят и душу военную возрадуют. А на то талант нужен не последний. Поэтому байки из окопа – на вес золота. Особенно свежие байки. А то теми «баянами», что каждый божий день гудели из траншей, в радиусе двенадцати километров можно было оглушить любую аудиовосприимчивую живность. Поэтому поправлюсь: свежие байки были на вес золота, а уж придуманы они были иль взаправду имели место произойти – то было дело десятое.
Вот как раз такие «пункты сбора» представителей разношерстных подразделений и являлись источниками свежачка. А также госпитали, переформировка, да… да, в общем-то и всё.
Ну так вот, перехожу к делу. Ушли мы как-то всей своей разномастной ватагой в очередной рейд за рыбой. В ночь. Со всеми атрибутами для рыбалки, кроме, разумеется, удочек. Развели костер, сидим, удим. Травим скабрезные истории да перемежаем их тут же созданными эпосами, жанра «Да ты шо»! И так до рассвета.