Страница 17 из 132
Клянусь в том своим даром и своей жизнью.
Дамиен Дюбрайн
12 день пыльника (за день до битвы в ущелье Олой), Риль Суардис
Дамиен шер Дюбрайн
Дайм покинул постоялый двор с первыми лучами солнца. Он путешествовал инкогнито: потрепанная дорожная куртка, тощая седельная сумка и недорогая шпага на поясе — ни дать ни взять безземельный шер, едущий наниматься в королевскую гвардию. Характерный длинный нос, сросшиеся брови и бирюзовый цвет глаз он временно заменил на что-то непримечательно-южное, даже от природы светлую кожу сделал темнее, а светло-каштановые волосы — черными. Чтобы не выделяться.
Пока селяне не успели заполонить Юго-западный тракт повозками, пылью и суетой, Дайм ехал не спеша, наслаждаясь птичьим гомоном и запахами едва проснувшегося леса. Для полного счастья не хватало лишь одного — запаха только что прошедшей грозы. Почему именно грозы, Дайм бы не смог сказать при всем желании. И почему несколько последних ночей ему снится гроза — тоже. Разве что списать сны на предчувствие бури, ожидающей его в Суарде…
Свою бурю он уже пережил. Высказал Люкресу все, что думает о его политических играх, вызвал его на дуэль, еще немного — и убил бы единственного из братьев, кто видел в нем человека, а не цепного пса. Остановил его император. Всего тремя словами: «Я так решил».
Единственное, что мог сделать Дайм — это склонить голову и ответить: «Как прикажете, ваше всемогущество».
Ни слова против. Ни слова, ни жеста, ни мысли. Император всегда прав, воля императора — закон. Для Дайма — безусловный, не терпящий ни вопросов, ни даже тени несогласия.
От ослепительной вспышки боли Дайм поморщился: печать верности напоминала, что думать об императоре и его воле следует исключительно с благоговейным восхищением. И любовью. Искренней любовью. Если, конечно же, Дайм не хочет валяться где-нибудь в придорожной канаве мозгами наружу.
Так что он десять раз повторил про себя умну отрешения, привычно пожелал отцу жить вечно и никогда не страдать чирьями на высочайшей заднице. Помогло. Печать успокоилась, боль отступила, и жизнь снова стала прекрасна. Вот уж чему Дайма выучила служба, так это умению радоваться тому, что имеешь. Когда в любой момент можешь потерять все и влипнуть так, что смерть покажется счастьем — хочешь или нет, а начинаешь ценить птичье пение, рассветы и улыбки прекрасных дам.
Улыбки, но не прикосновения. Что ж, и на том спасибо.
Криво усмехнувшись, Дайм подтянул новенькую лайковую перчатку. Гладко-черную, палаческую. Такие перчатки он носил всегда, не снимая даже на свиданиях с дамами — императорский бастард должен иметь яркую придурь и давать пищу слухам, иначе слухи сожрут его сами.
Подумать обычное «подавятся!» Дайм не успел, его внимание привлекло шуршание в придорожных кустах и резкий «запах» деревенского идиотизма и жадности. Боевое заклинание само собой запульсировало в ладони, но Дайм погасил его: много чести разбойничкам, ради них портить перчатки. Ни арбалетов, ни мечей у них не было, лишь самодельный лук и дубины. Выдержки тоже не оказалось: стрела просвистела в локте слева и поразила ежевичник на обочине.
— Вылезайте, почтенные. Бить не буду.
Приглашение Дайм сопроводил магическим приказом — лиловые нити потянули ничего не понимающих парней на дорогу. Все четверо щеголяли деревянными сабо, домоткаными рубахами и прическами под горшок.
— Э… утречка вам, почтенный. — Самым храбрым оказался горе-разбойник с физиономией записного плута.
— И вам не хворать, — отозвался Дайм. — Что ж вы, юноши, потеряли в кустах? Малина не поспела.
— Да, эта… с лошади-то слазьте.
Шутник недовольно всхрапнул и скосил на деревенщину хищный лиловый глаз: он терпеть не мог, когда невежды обзывали его лошадью.
— Зачем? — занудным тоном поинтересовался Дайм и погладил редкое, умнейшее и красивейшее существо по белоснежной шее.
А заодно прощупал детинушек на предмет сюрпризов от поклонников его обаяния. Навскидку Дайм бы назвал четверых принцев крови, десяток герцогов и пару дюжин графов, с удовольствием одаривших его заговоренным болтом в спину или отравленной колючкой в сапог. О честном клинке в живот сиятельные шеры разве что видели горячие сны.
— Дык эта, — почесав дубиной грязную пятку, пояснил здоровяк с глазами больной коровы. — Нас четверо, а вы один, почтенный. Делиться надо.
— Делиться? О, какие прогрессивные идеи у вашего папаши, почтенный. Уж не начитался ли он трактатов Ману Одноглазого?
Здоровяк насупился, пожевал губами и буркнул что-то неразборчивое в защиту нецензурно обруганного папаши.
— Слазьте по-хорошему! — пришел ему на помощь плут.
— Ага, слазьте, пока мы добрые! — поддержал его самый мелкий.
Лучник-мазила молча прятался за спинами дружков, пытаясь строить зверскую рожу и подрагивая подбородком. От всех четверых разило дурью, ленью и злобой.
Дайм расслабился. Подарочков нет, дурь у разбойничков своя: наслушались в кабаке баек о сладкой вольной жизни и удрали от своих коров, или кому они там хвосты крутили. Спрятав ухмылку, Дайм покачал головой и одарил живописную группу укоризненным взглядом.
— И не совестно вам? Может, у меня, кроме этого благородного животного, ничего и нет. Ограбите, придется и мне в разбойники идти.
— Вы зубы-то не заговаривайте… Кошель или жизнь! — почуяв слабину, пошли в наступление парни, для храбрости подпихивая друг друга в бока. — Слазьте уж…
Дайм не выдержал и рассмеялся, чем поверг молодцов в замешательство. Они уставились на странного путника, лучник даже пригнулся на всякий случай.