Страница 2 из 67
— Это моя медная шахта, — с мрачной гордостью объявил он.
— Я всегда терпеть не могла эту фотографию, — сказала его жена. — Мне бы хотелось, чтобы ты ее снял.
— Благодаря ей у тебя есть этот дом, Рут.
— Наверное, я должна чувствовать себя счастливицей. Ты ничего не имеешь против того, чтобы мистер Арчер позвонил отсюда?
— Пожалуйста, избавь меня от этого. Я решительно против. В доме, стоящем четыреста тысяч долларов, должен же быть хоть какой-то угол, где человек может спокойно посидеть.
Сказав это, он резко поднялся с места и вышел из комнаты.
II
Рут Баймейер прислонилась к дверному косяку, демонстрируя очертания своей фигуры. Она была уже далеко не первой молодости, но теннис и, возможно, злость помогли ей сохранить стройность.
— Ваш муж всегда ведет себя подобным образом?
— Не всегда. Но последнее время у него нервы в ужасном состоянии.
— Это имеет отношение к пропаже картины?
— Это лишь одна из причин.
— Каковы же остальные?
— В общем-то их тоже можно связать с картиной. — Она немного помолчала, видимо колеблясь. — Наша дочь Дорис учится в университете и начала там общаться с людьми, которые кажутся нам неподходящей для нее компанией. Вы понимаете, что я имею в виду.
— Сколько лет Дорис?
— Двадцать. Она на втором курсе.
— Дорис живет дома?
— К сожалению, нет. Она переехала в прошлом месяце, в начале осеннего семестра. Мы подыскали ей квартиру в городке рядом с университетом. Разумеется, я хотела, чтобы она оставалась дома, но Дорис заявила, что у нее такое же право на личную жизнь, как у Джека и у меня. Она всегда очень критически относилась к тому, что Джек пьет. Да и к тому, что это делаю я, если уж быть полностью откровенной.
— Дорис употребляет наркотики?
— Кажется, нет. Во всяком случае она не наркоманка. — Некоторое время она молчала, очевидно, стараясь представить себе жизнь дочери. Лицо ее выражало тревогу. — Я не очень-то высокого мнения о некоторых людях, с которыми она знается.
— Вы имеете в виду каких-то конкретных лиц?
— Есть там один парень, Фрэд Джонсон, которого она как-то привела домой. Откровенно говоря, его и парнем-то назвать трудно — ему уже лет тридцать. Один из вечных студентов, которые вертятся возле университета, потому что им нравится его атмосфера, а может быть, и легкие заработки.
— Вы подозреваете, что это он украл картину?
— Так однозначно я бы утверждать не решилась. Но он интересуется искусством, является научным сотрудником здешнего музея и посещает лекции на эту тему. Он слышал о Ричарде Чентри. У меня такое впечатление, что он много о нем знает.
— Ну, наверное, то же самое можно сказать обо всех студентах-искусствоведах.
— Наверное, вы правы. Но Фрэд Джонсон проявил необычайный интерес к этой картине.
— Вы можете мне его описать?
— Попробую.
Я еще раз достал блокнот и облокотился на письменный стол. Миссис Баймейер села на вращающийся стул и повернулась ко мне.
— Цвет волос?
— Рыжеватый блондин. Довольно длинные волосы. На макушке уже слегка редеющие. Но он компенсирует это за счет усов. У него такие длинные, щетинистые усы, напоминающие сапожную щетку. Зубы в скверном состоянии. Нос чересчур длинный.
— А глаза? Голубые?
— Скорее, зеленоватые. Откровенно говоря, именно они меня и беспокоят больше всего. Он никогда не смотрит прямо на собеседника, во всяком случае, когда разговаривает со мной.
— Он высокого роста?
— Среднего. Довольно худощавый. В общем-то его можно даже назвать интересным, если кому-то нравятся мужчины подобного типа.
— Например, Дорис?
— Боюсь, что да. Ей нравится Фрэд Джонсон — намного больше, чем мне бы этого хотелось.
— А Фрэду понравилась эта пропавшая картина?
— Больше чем понравилась. Он был просто очарован ею и уделял ей значительно больше внимания, чем моей дочери. У меня создалось впечатление, что он приходит сюда полюбоваться картиной, а не встретиться с Дорис.
— Он что-нибудь говорил на этот счет?
Миссис Баймейер, видимо, колебалась.
— Сказал, что картина похожа на одну из работ Чентри, написанных по памяти. Я спросила, что это значит, и он объяснил, что, очевидно, она написана не с модели, а позднее, по воспоминаниям. Он придерживался мнения, что как раз это придает картине уникальность и особую ценность.
— Он не говорил о ее возможной стоимости?
— Он поинтересовался, сколько я за нее заплатила. Но я не хотела ему говорить — это моя маленькая тайна.
— Я умею хранить тайны.
— Я тоже. — Она выдвинула верхний ящик стола и вытащила оттуда телефонную книгу. — Вы ведь собирались звонить Полу Граймсу, не так ли? Только не пытайтесь вытянуть из него эту цену. Он поклялся мне, что сохранит ее в тайне.
Я выписал номер телефона Граймса и адрес его галереи, расположенной в центре города, после чего набрал номер. В трубке послышался немного экзотический гортанный женский голос. Женщина сказала, что в данную минуту мистер Граймс разговаривает с клиентом, но скоро освободится. Я назвал свою фамилию, и предупредил, что заеду немного позже.
— Пожалуйста, не говорите ей обо мне, — лихорадочно прошептала мне на ухо Рут Баймейер.
— Кто это такая? — спросил я, положив трубку.
— Ее зовут Паола. Она называет себя его секретаршей, но мне кажется, у них более интимные отношения.
— Откуда у нее этот акцент?
— Она из Аризоны. Наполовину индеанка.
Я бросил взгляд на дыру, которую Джек Баймейер проделал в аризонском ландшафте.
— Кажется, это дело имеет много общего с Аризоной. Вы ведь говорили, что Ричард Чентри оттуда?
— Да. Мы все оттуда родом. И все в конце концов осели здесь, в Калифорнии.
Ее голос был лишен всякого выражения и не свидетельствовал ни о привязанности к штату, который она покинула, ни об особой симпатии к штату, в котором жила теперь. В нем чувствовалась лишь горечь.
— Почему вы переехали в Калифорнию?
— Вы, наверное, вспомнили о том, что сказал мой муж: что здесь жил Дик Чентри и именно поэтому я захотела здесь поселиться.
— А это не так?
Думаю, в этом есть крупица правды. Дик был единственным хорошим художником, которого я знала. Я была в восторге от возможности поселиться в городе, где были созданы его лучшие вещи. Вы знаете, он сделал все это в течение семи лет, а затем исчез.
— Когда это случилось?
— Если вас интересует точная дата, могу сказать: четвертого июля пятидесятого года.
— Вы уверены, что он сделал это по собственной воле? Что его не убили и не похитили?
— Это исключено. Не забывайте, он оставил письмо для жены.
— Она по-прежнему живет здесь?
— Как ни в чем не бывало. Вы можете увидеть ее виллу из нашего дома, сразу же за тем ущельем.
— Вы ее знаете?
— Мы были хорошо знакомы во времена нашей юности. Но между нами никогда не было близкой дружбы. Со времени нашего переезда мы с ней почти не видимся. А почему вы спрашиваете об этом?
— Я бы хотел увидеть письмо, которое оставил ей муж.
— У меня есть копия. Их продают в здешнем музее.
Она ненадолго вышла и вернулась с письмом, вставленным в серебряную рамку. Остановившись передо мной, прочла текст. Ее губы шевелились, словно она читала молитву. Затем неохотно передала мне письмо. Оно было отпечатано на машинке — за исключением подписи — и имело дату: Санта-Тереса, 4 июля 1950. Текст был следующий:
«Дорогая Фрэнсин!
Это мое прощальное письмо. Сердце мое разрывается, но я должен тебя покинуть. Мы часто разговаривали с тобой о необходимости открытия новых горизонтов, за которыми я мог бы обнаружить свет, неизвестный ранее. Это восхитительное побережье и его история уже сказали мне все, что могли сказать, — так же, как некогда Аризона.
Но, подобно Аризоне, история эта слишком нова и коротка, чтобы удовлетворить тем высоким требованиям, которые я ставлю перед собой и для которых создан. Я должен искать в другом месте более глубокой и непроницаемой темноты, более пронзительного света. Подобно Гогену, я решил искать их в одиночестве, поскольку стремлюсь исследовать не только внешний мир, но и глубину собственной души со всеми ее потайными уголками.