Схизматрица

– Думаешь?

Рюмин утвердительно кивнул.

– Только придется кой от чего избавиться.

– Например?

– Первым делом – от гравитации. Кроме как в невесомости хороший танец или же драку не изобразить.

Линдсей сел прямо.

– Танец или драку?!

– Точно. Публика-то у нас какая? Бляди, фермеры, два десятка пиратских шаек да полсотни беглых математиков. Драки и танцы всем им понравятся. Сцену – долой, слишком плоская. Занавес тоже, это все при помощи света сделаем. Ты-то, может быть, и привык к старинным окололунным станциям с их проклятым центробежным тяготением, но современным людям нравится невесомость. Бродяги и так достаточно в жизни натерпелись – пусть у них хоть в кои-то веки будет праздник.

– Это что же – забираться в невесомость?

– Ну да. Соорудим аэростат – огромный пузырь, надуем... Запустим с посадочной площадки и закрепим растяжками. Тебе же всяко пришлось бы строить театр, правильно? Так что мешает соорудить его в воздухе? Всем виден будет.

– Конечно. – Линдсей улыбнулся. Он начал проникаться идеей. – И нарисуем на нем эмблему Корпорации.

– И флаги снаружи вывесим.

– А внутри будем продавать билеты. Билеты и акции... – Линдсей громко захохотал. – Я знаю даже, кто нам его построит!

– Только названия не хватает. Пусть называется... «Пузырь Кабуки»!

– «Пузырь»! – Линдсей прихлопнул по полу. – Точно!

Рюмин улыбнулся, скручивая новую сигарету.

– Слушай, – сказал Линдсей, – а дай-ка и мне попробовать.

ПОСКОЛЬКУ наш народ на протяжении всей своей истории достойно встречал новые начинания; ПОСКОЛЬКУ государственному секретарю Лин Дзе потребовались специалисты по техническим вопросам воздухоплавания, каковых среди наших граждан множество; ПОСКОЛЬКУ государственный секретарь Дзе как представитель автономной корпораций «Кабуки Интрасолар» подтвердил согласие оплатить народный труд щедрой долей акций поименованной Корпорации – Парламентом Горняцкой Демократии Фортуны при поддержке Сената ПОСТАНОВЛЯЕТСЯ: Народ берет на себя постройку зрительного зала «Пузырь Кабуки», принимает участие в рекламной кампании акций «Кабуки», а также обеспечивает политическую и физическую защиту имущества, персонала и оборудования «Кабуки».

– Отлично. – Линдсей заверил документ и спрятал Государственную печать Фортуны обратно в кейс. – Раз ГДФ обеспечивает безопасность, то я спокоен.

– Да что там, – сказал президент. – Всякий наш дип, кому надо, может иметь сопровождающих хоть двадцать четыре часа в сутки. Особенно если идет в Гейша-Банк, ты ж понимаешь.

– Резолюцию нужно размножить и распространить по Дзайбацу. Это поднимет акции пунктов на десять. – Линдсей взглянул в глаза президента. – Только не жадничайте. Когда поднимутся до полутораста, начинайте понемногу продавать. И корабль держите наготове.

– Не беспокойся, – подмигнул президент, – мы тут тоже в носу не ковырялись. Такое соглашеньице подписали с одним меховским картелем! А то – охрана занятие неплохое, но для народа утомительное. Когда приведем в норму «Красный Консенсус», придет наше время повеселиться.

Совершенно вымотавшийся, Линдсей спал, подложив под голову атташе-кейс. За фальшивыми дверями занималась рукотворная заря. Кицунэ задумчиво перебирала клавиши синтезатора.

Ее искусство давно превзошло пределы простого технического навыка. То было подлинное мастерство, исходящее из самых темных глубин подсознания. Синтезатор мог повторить и превзойти любой инструмент, мог разложить его звуковой портрет на отдельные волновые колебания и вновь воссоздать – в абстрактной, стерильной чистоте. Музыка его была проникнута до болезненности логичной, безошибочной ясностью.

К ясности этой стремились многие инструменты, но – безуспешно. Неудачи их придавали звучанию некую человечность. А мир человечности – это мир потерь, разбитых надежд, первородного греха; мир, вечно молящий о милосердии, понимании и сострадании... Нет, такой мир – не для нее.

Мир Кицунэ представлял собою фантастическую, чистую, как слеза, реальность порнографии высшего порядка, вечного вожделения, не знающего усталости и покоя, прерываемого лишь спазмами сверхчеловеческого напряжения. Вожделение вытесняло все прочие проявления жизни – так же как свист обратной связи заглушает целый оркестр.

Будучи создана искусственно, Кицунэ принимала лихорадку своего мира с бездумностью хищника. Жизнь ее была абстрактной и чистой, словно горячая, наизнанку вывернутая святость.

Подобное хирургическое насилие обратило бы обычную человеческую женщину в тупое эротическое животное, однако Кицунэ была шейпером и поэтому – наделена сверхчеловеческими шейперскими гением и стойкостью. Узость мира Кицунэ превратила ее в нечто острое и скользкое, подобное намасленному клинку стилета.

Восемь лет из своих двадцати провела она в Банке, где общалась с клиентами и соперниками на условиях, полностью для нее понятных. И все же она знала, что существует огромная область умственного, естественная для всего человечества и недостижимая для нее.

Стыд. Гордость. Вина. Любовь... Все эти чувства были для нее размытыми тенями, мрачным, презренным мусором, сгорающим дотла в мгновенном взрыве экстаза. Она была способна к человеческим чувствам, но редко обращала внимание на такие мелочи. Они оставались в ней, словно второе подсознание, скрытый интуитивный пласт, погребенный под постчеловеческим образом мышления. Сознание ее было сплавом холодной практической логики и судорожного наслаждения.

Кицунэ понимала, что Линдсею – при его примитивном мышлении – до нее далеко. Она питала к нему нечто наподобие жалости, некое невнятное, неосознанное сочувствие. Она считала его очень старым шейпером, из первых поколений. В те времена возможности генной инженерии были еще ограничены, и шейперы лишь слегка отличались от изначального человеческого сырья.

В таком случае ему, должно быть, не меньше ста лет. Выглядеть в этом возрасте столь молодо невозможно без действенной технологии продления жизни. Он представлял собой ту эпоху, когда искусство перекраивания человека еще не обрело настоящей силы. Тело его было полно бактерий. Но ни об антибиотиках, принимаемых ею, ни о мучительных антисептических душах, ни о суппозиториях Кицунэ ему не рассказывала. Зачем ему знать о том, что он ее заражает? Пусть все между ними останется чистым...