Страница 680 из 683
— Я сказала злосчастье только потому, что злого счастья не бывает, молодой человек! Нынешняя молодежь не в ладах с настоящим русским языком. Когда нужно сказать два, говорят — пара, когда нужно сказать пара, могут сказать два… А всякие сокращения! О них язык сломаешь! Да-да, злосчастье наше! Крест, который пришлось нашей семье нести всю жизнь. Тут, знаете ли, такой узел сплетается, никто не расплетет! Я помню, старик говорил: «Я не очень-то против социалистов, у Чернышевского есть правда в том, что увидела во сне Вера Павловна! Это и я во сне готов увидеть! Но я не понимаю, как можно быть русским и желать поражения в войне своим же русским… Это же десятки тысяч жизней русских людей!»
Осокин не удержался и возразил:
— Войну с Японией начали не социалисты, а русский царь!
— Виталий Серафимович! Поверите, я чуть было не оглохла от этих споров. Мой муж кричал отцу, что русские солдаты гибли по царской тупости. Зачем нам Порт-Артур?! А старик отвечал: «За Порт-Артур русские люди головы клали, так теперь и отдать?»
Нахлынувшие воспоминания явно растревожили ее. Зоя Петровна вздохнула и достала из рукава кружевной платочек с вензелями. На глазах у нее стояли слезы, она приготовилась их смахнуть, но остановилась. Голос ее дрогнул.
Не хотелось ей задавать такой вопрос после всего этого, но Осокину ничего другого не оставалось, и он спросил:
— Вашего мужа не стало давно?
Зоя Петровна отвернулась, немного помолчала и, как бы собравшись с силами, стала рассказывать:
— Мой муж, Дмитрий Сергеевич, с первого дня рвался на фронт, воевал на Брянщине, потом оказался под Сталинградом. В самые тяжелые дни обороны этого города он там командовал артиллерийским дивизионом и погиб. Но об этом я узнала значительно позже, а прежде получила извещение, что наш сын пропал без вести.
— Вот этот, что под стеклом?
— Да. Надеялась, что судьба все же смилуется над ним, но бог не внял моим молитвам. Как только сняли блокаду, получила похоронную на мужа! Здесь бомбили, рвались снаряды, люди умирали от голода… Ни один снаряд не задел меня. И бомба не разорвала. И с голоду не дали умереть, потому что работала на оборонном заводе. Каюсь, я тогда возроптала на бога и долго, много лет, не ходила в церковь. Вы, конечно, неверующий, но думаю, что поймете меня. Живу больше по инерции, зачем — и сама не знаю. Единственная радость — каждый год езжу туда, где покоится прах мужа. Имя его навеки занесено в список защитников Сталинграда, что в пантеоне воинской славы на Мамаевом кургане.
Осокин слушал ее, а в ушах в той же интонации звучали слова ее сына: «…остался совсем один…»
— Вот они, мои дорогие, любезные моему сердцу… Я с ними разговариваю, а если бы не могла с ними разговаривать, наверное, помешалась бы в уме.
Действительно, вот они. Большая фотография в рамке под стеклом офицера русской армии в морской форме. Это муж. Рядом фотография поменьше — это сын, в форме лейтенанта. Внизу размашистая надпись знакомым почерком: «Июнь 1941 года».
Всю их беседу Осокин кратко занес в протокол, который Зоя Петровна подписала безропотно, так и не поняв истинной цели визита к ней следователя из прокуратуры. Про ее сына Осокин ни слова не сказал.
25
О предстоящем своем выезде из Подольска в Ленинград по причине вновь открывшихся обстоятельств Осокин, конечно, своевременно доложил Русанову по телефону. Вот почему Русанов его встретил вопросом:
— Так что вы повидали в Ленинграде?
— Невский проспект и несколько залов Эрмитажа… — отшутился Осокин.
— Это хорошо, что всего лишь несколько залов… Значит, смотрел внимательно! На Эрмитаж надо потратить много времени…
— У меня оставалось всего лишь три свободных часа…
— А что новенького о нашем подследственном?
— Новенького — ничего! Хорошо забытое старое… Он вырос в Ленинграде, и я не сомневаюсь, что если и самому в голову не пришло, то мать, конечно же, водила его в Эрмитаж. Не мог он не видеть галереи героев Отечественной войны двенадцатого года. Я уверен, что и «Войну и мир» Льва Толстого читал… Наверно, знал он и о том, что те генералы, чьи портреты собраны в галерее, часто соперничали между собой, нелицеприятно отзывались друг о друге, подкапывались друг под друга. Беннигсен под Кутузова, насмехался над ним и Ермолов, а Барклая-де-Толли чуть ли не объявили изменником. Только все они вместе совершили великое дело, и оно осталось главным в их жизни. Мелкие хлопоты давно забыты и быльем поросли. Там были люди, которые любили и не любили царя, любили и не любили друг друга, но все они любили Россию!
— Не слишком ли высока материя для суждений об этом подонке?
— Подонок? Это слишком расплывчатое определение! Я утвердился во мнении, что это враг! Однако из сталинградского героя, каким оказался его родной отец, вывести врага никак не могу. Пример не тот, не отсюда черпал свое мировоззрение наш «деятель». Придется обратиться к классической формуле: классовая ненависть двигала им! Для меня, для моих сверстников, быть может, и для вашего поколения — это что-то очень старомодное! Но! У его деда по матери как-никак числилось в собственности двадцать тысяч десятин. Разве этого мало?
— Да, это аргумент! — согласился Русанов. — И ты готов к предстоящей схватке?
— Думаю, что ее не будет.
— Это как же?
— Мой подследственный уже обложен со всех сторон настолько основательно, что сам поймет: дальнейшее противоборство ни к чему его не приведет.
— Пойдете к нему один? Может, сходить и мне с вами?
— Я думаю, что это лишь осложнит обстановку. Присутствие других он воспринимает как вызов.
— Вам, конечно, виднее! — опять согласился Русанов и не сдержал ободряющей улыбки.
Ничего еще не подозревавший подследственный с порога поинтересовался:
— Где же ваш чекист?
— Уехал! — охотно разъяснил Осокин.
— Что опять долго не были? Может, на что-то обиделись?
— Пустое. Уезжал я.
— Тогда понятно. Спрашивайте, я готов отвечать.
— Наплетете очередное вранье?
— Как знать, может, что и расскажу, — пообещал он.
Пора было переходить к существу дела, и Осокин счел возможным повторить вопрос, который уже задавал не раз.
— Вы, наконец, признаете, что никогда не были Прохором Охрименко?
Ответ был скор и краток:
— Признаю!
— А как насчет Федора Зяпина? Что скажете о нем?
Ответ и на этот вопрос не замедлил себя ждать. Очевидно, подследственный подготовил его заранее:
— Занесите в протокол, я действительно тот Федор Зяпин, который так интересует вас, большего не скажу!
Надо полагать, что подследственный этим куцым признанием рассчитывал сразу дать Осокину возможность побыстрей отделаться от него и закончить дело. Но расчет его не оправдался. Осокин на разительную перемену в поведении не отреагировал. Вместо этого он выложил на стол два офицерских личных дела — на Прохора Охрименко и на Федора Зяпина — и предложил:
— Можете с ними ознакомиться. Но хотелось бы услышать, что еще заставляет вас скрывать истину до конца?
Озадаченный этим подследственный машинально принял из рук Осокина сначала дело Прохора Охрименко, небрежно полистал его, потом вернул, затем взял дело Федора Зяпина, полистал чуть дольше и тоже вернул. Поистине он владел собой, как никто. На его лице не дрогнул ни один мускул.
— Так как же вы намерены по этому поводу объясниться?
В голосе Осокина уже прозвучали требовательные нотки. Они расшевелили подследственного, и тот огрызнулся:
— С вас достаточно и того, что я уже признал!
Дальнейшая игра в кошки-мышки показалась Осокину бессмысленной, и он произнес:
— Когда-то вы поставили условие, что все расскажете, если я назову ваше настоящее имя. Так ведь?
Подследственный нехотя кивнул.
— Вы Турьев Авенир Дмитриевич, бывший старший лейтенант, что служил в одной части с таким же старшим лейтенантом Зяпиным Федором. Нужны доказательства? Извольте. В моем портфеле лежит еще и ваше офицерское дело. Вот оно, можете полюбоваться!