Страница 502 из 683
— И ты о цыганах ничего нам сказать не можешь?
— А чого я про них плохого скажу?..
— Нам не только плохое нужно.
— Ну, а так… цыгане есть цыгане.
— Как они сегодня с работы ушли? — спросил Голубев.
Кузнец пожал плечами:
— Дак, кто ведает, как…
Бригадир нахмурился:
— Ты не был, что ли, с утра на работе?
— Был.
— Ну, так в чем же дело, Федор Степанович? Почему откровенно не говоришь?
— Я ж ничего особого не знаю.
— Тебя про особое и не спрашивают. Вопрос простой и ясный; как цыгане сегодня ушли с работы?
Кузнец помолчал, откашлялся, словно у него першило в горле, и медленно заговорил;
— К восьми утра все десятеро под главенствованием самого Миколая Миколаича Козаченки явились в мастерскую. Не успели перекурить, Торопуня на своем самосвале подкатил. Правую фару, видать, по лихости умудрился выхлестать…
— Это шофер наш, Тропынин фамилия, а прозвище за торопливость получил, — объяснил Голубеву бригадир.
Кузнец, будто соглашаясь, кивнул:
— С Торопуниной фарой занялся сам Козаченко. Быстро управился, и цыгане всем гамузом стали домкратить списанный комбайн, на котором в прошлом годе Андрюха Барабанов работал. Хотели годные колеса с комбайна снять… Часов в десять прибег Козаченкин Ромка и во весь голос: «Батька! Кобылу угнали!» Козаченко мигом сгребся и — к табору. Совсем недолго прошло, опять Ромка прибег. Прогорготал с цыганами по-своему: «гыргыр-гыр», — и вся компания чуть не галопом подалась из мастерской. Больше я не видал их…
— Что там у них стряслось?
— Дак, если б Ромка по-русски говорил… Вот, когда первый раз про кобылу закричал, это я понял.
— В какое время Ромка первый раз прибежал?
— Глядя по солнцу, часов в десять, может, чуток позднее. Надо Торопуню спросить — тот всегда при часах.
— Это при Тропынине произошло?
— Нет, наверно, час спустя после того, как Торопуня с Андрюхой Барабановым от мастерской отъехали.
Бригадир опять пояснил Голубеву:
— Барабанов — наш механизатор. Поехал покупать себе «Ладу». Вчера утром из райпотребсоюза звонили, что очередь его подошла. — И спросил кузнеца: — Значит, Андрей с Торопуней в райцентр уехал?
— Ну, — подтвердил кузнец.
Голубев перехватил его настороженный взгляд:
— Цыгане не упоминали в разговоре пасечника Репьева?
— Этот раз нет.
— А раньше?
— Вчерашним утром пасечник в мастерскую заходил.
— Зачем?
— Чего-то с Козаченкой толковал.
— Что именно?
— Навроде про тележное колесо разговор вели. Не знаю, на чем столковались.
— Репьев предлагал колесо цыганам?
— Так навроде.
— А цыганочку Розу знаете?
— Знаю.
— Она не родня Козаченко?
— Сестра. Миколай Миколаевич в строгости ее содержит, а Роза подолом так и крутит.
Кузнец заметно успокоился, однако лицо его по-прежнему каталось напряженным. Задав еще несколько вопросов и не получив в ответ ничего существенного, Голубев закончил писать протокол и предложил кузнецу расписаться. Тот с неохотой вывел в нужных местах неразборчивые закорючки, правой рукой сделал перед грудью замысловатое движение, вроде бы перекрестился, и поспешно вышел из кабинета.
— Верующий он, что ли? — спросил Голубев бригадира.
— Есть у Федора Степановича такая слабость. Библию почти наизусть помнит, церковные посты соблюдает… — Гвоздарев усмехнулся. — Любопытная штука с религией получается. Взять, к примеру, того же Половникова. Всю сознательную жизнь при Советской власти прожил, а в бога верит. Поддался с молодости религиозной мамаше. Понимаете, даже семьи собственной не завел, бобылем живет, с домашним хозяйством один управляется. Но мужик честный до беспредельности.
— Странный какой-то… — Голубев помолчал. — Каждое слово из него клещами вытягивать надо. Кажется, что-то он недоговаривает.
— Недоговорить Федор Степанович может, но соврать — никогда, Великим грехом ложь считает. — Гвоздарев мельком взглянул иа часы: — Ого! Придется вам заночевать у меня, гостиницы в Серебровке нет.
— Я обещал Кротову. Не беспокойтесь.
— До кротовской усадьбы дальше, чем до моей.
— Разговор у меня с участковым.
— Это другое дело, — пробасил бригадир.
Серебровка, погруженная в осеннюю темень, тихо засыпала. В доме участкового светились только два окна. Кротов в старомодных очках с тонкими металлическими дужками, сидя за кухонным столом, читал газету.
— Думал, уж не придете… — сказал он Голубеву. — Семья спит, сам ужином угощать буду, — и несуетливо стал разогревать на электроплитке большую сковороду жареных окуней. — Вчера вечером березовские мальчишки подарили. Удочкой на Потеряевом озере ловят.
— Часто в Березовке бываете? — спросил Слава.
— Каждый день. Там центральная усадьба колхоза, ну и, понятно, рабочий кабинет мой там же.
— Не надоедает взад-вперед ежедневно по два километра шагать?
— Это у меня как физзарядка. При срочности — служебный мотоцикл имеется, связь к моим услугам, — Кротов показал на телефонный аппарат, стоящий на тумбочке у кухонного буфета, и неожиданно сменил тему разговора: — Какие успехи в раскрытии преступления?
— Неутешительные.
Голубев устало присел к столу и принялся пересказывать то, что узнал от серебровцев. К концу его короткого рассказа «подоспели» окуни. Ставя на стол скворчащую сковородку, Кротов заговорил:
— У Репьева в пьяном состоянии имелась порочная замашка неразумные шутки шутить. То, бывало, начнет с нехорошим смешком кому-либо угрожать, что подожжет усадьбу. То засидевшейся в гостях старухе скажет, что ее старик только что в колодец упал. То всей деревне объявит, будто у пасеки фонтан нефти из земли вырвался и там начался такой пожар, который вот-вот докатится до Серебровки и спалит всю деревню. Словом, находясь в нетрезвом состоянии, Гриня баламутил народ основательно. Имел, к тому же, в этом отношении артистические способности. Так вот, полагаю, не подшутил ли Репьев таким способом над цыганами? Серебровцы, понятно, давно раскусили его неразумные шутки и пропускали их мимо ушей: мели, мол, Емеля — твоя неделя… А цыгане по неведению могли принять за чистую монету…
Весь ужин Голубев и участковый, словно соревнуясь, высказывали друг другу самые различные версии, но ни одна из них не была убедительной. В конце концов оба решили, что утро вечера мудренее, и Кротов провел Голубева в отведенную ему для ночлега комнату.
Рядом с кроватью высилась вместительная этажерка, битком заставленная годовыми комплектами журнала «Советская милиция». У окна стоял письменный стол. На нем вразброс лежали: толстый «Комментарий к уголовно-процессуальному кодексу РСФСР», такой же пухлый том «Криминалистики», «Судебная медицина», «Гражданский кодекс РСФСР» со множеством бумажных закладок, школьный учебник русского языка и небольшой сборник стихов Александра Плитченко.
Над столом, в простенке между окнами, висела застекленная большая фотография, на которой улыбающийся молодой генерал с пятью звездами в квадратных петлицах пожимал руку совсем юному красноармейцу, чем-то похожему на Кротова. Заметив, что Голубев внимательно рассматривает фотографию. Кротов с некоторой смущенностью заговорил:
— За неделю до начала Великой Отечественной войны сфотографировано. Командующий Западного Особого военного округа поздравляет меня с выполнением боевой задачи по стрельбе на «отлично». Через сутки, как я отправил эту фотографию родителям, грянула война.
Голубев с нескрываемым уважением посмотрел на Кротова:
— С самого первого дня Отечественную начали?
— Так точно. И в последний день расписался на рейхстаге, фашистских главарей из фюрербункера выкуривал, умерщвленных геббельсовских детишек своими глазами в кроватках видел. Жуткая картина, доложу вам.
— Трудно в первые дни войны было?
На глазах Кротова внезапно навернулись слезы, однако он быстро совладал с собой:
— На войне всегда нелегко, товарищ Голубев, а для Западного округа Отечественная началась особенно трагически. Командование утеряло связь с войсками. Наш стрелковый полк, к примеру сказать, трижды попадал в окружение. Когда последний раз вырвались из кольца, в живых осталось всего около роты…