Страница 461 из 683
« .. были у нас в деревне Тимонины – Иван да Марья. – Рассказывает Марфа Петровна Суетина.– Сын у них был красный командир, пограничник. Приезжал перед войной на побывку. В форме, стройный, ладный да такой красивый – уси девки по нему сохли. А как война началась, приихали полицаи. Главным у них Шарко и был. Дом разграбили, а Ивана с Марьей повесили на дубе, что перед домом рос. Сам Шарко и вешал. Говорил – развешаем красных на деревьях сушиться. Младшую дочку, Маринку, ссильничали сначала все вместях, а потом распяли у забору…
– Простите, Марфа Петровна, как это – распяли? – Переспросил корреспондент, сидевший рядом.
– А так, – продолжила Марфа Петровна. – Руки и ноги железными костылями прибили до забора, сами поставили стол и сели самогон пить. Долго пили, а она все не умирала, висит и хрипит – сказать что-то хочет. Говорю же – молодая девка была, красивая. Тогда Шарко достал нож, позвал молодого полицая, был у них один такой, Михась звали, дал ему и говорит – иди и зарежь. Тот спросил – как резать? А Шарко говорит – как свинью режь. Тот нож-то взял, подошел и стал тыкать. Тычет, а она кричать начала, так сам Шарко подошел, нож отобрал и зарезал девчонку.
Старшая дочка у них, Варька, до партизан допрежь подалась, связная была. Нам потом рассказывали. Так её через неделю привезли. Живого места на ней не было – вся битая, исколотая. Как над ней изгалялись – просто страшно. Тоже Шарко привез со своими, её на том же дубе и повесили, где родители висели. Нам запретили снимать. А хату сожгли. Ночью пришли партизаны, сняли их и похоронили по-человечески. А полицаи приехали, взяли мужиков, заставили выкопать и бросили тела у реку…»
Анастасия Федоровна Коваль, разведчица партизанского отряда: «Мы пошли в село вместе с Митей Коршуном. Только зашли к его родным, приехали каратели, наши, украинцы. На двух машинах. Окружили село и стали сгонять народ на площадь. Вышел у них самый главный, мордатый такой, зачитал приказ – при нападении партизан на колонну, погибли немцы и за это казнят каждого десятого.
Выстроили людей, шли вдоль строя и каждого десятого выводили. На кого выпадал счет, тут же убивали. Я была шестая.
Один счет выпал на девочку, маленькую, лет восьми. Мать вцепилась в неё и не отпускает. Тогда один полицай ударил её прикладом, этот главный схватил девочку и бросил в колодец. У меня до сих пор стоит в ушах крик ребенка. Знаете, какой это крик? Ребенок летит и кричит, кричит, как откуда-то из-под земли, с того света. Это недетский крик и не человеческий… А Митю взяли, положили на бревно, привязали и распилили пилой. Пополам…»
Борис Аристархович Межин, партизан : «Вокруг всё горело. Жгли деревни вместе с людьми. Жгли людей на больших кострах. В школах… В церквах… Я сам собирал огарки. Семью друга. Находили только косточки, иногда кусочек одежды, хоть окраешек и по нему узнавали, кто это. Поднял я один кусок, он говорит: «Кофта жены.» И упал. Собирали в наволочку, в простынку, что у кого было. И клали в общую могилу. Только косточки белые. Или костную золу. Она такая белая-белая была.
Картина на экране сменилась. В просторной комнате сидели люди, напряженно поглядывая на стоящего перед ними Гургеныча.
« ..– Уважаемые товарищи, – негромко начал Гургеныч. – Мы хотим показать вам небольшой фильм. Посмотрите внимательнее, может что-то, или кто-то покажется вам знакомым.
Лампы погасли и негромко застрекотал проектор, прорезав лучом сумрак и упершись в экран, висевший на стене. Люди негромко переговаривались и оператор прилежно ловил камерой их лица.
– …. Смотри, село какое-то. – Мужчина в пиджаке с наградами, склонился к соседу, седому с палкой в руках и толкнул его локтём. – Может девок каких, голых, покажуть.
Седой сдержанно заулыбался, но улыбка тут же сползла с его лица. На фоне поля, поросшего спелой пшеницей, стоял Багров.
– Ты глянь, какие тут девки. – Едва слышно просипел он. Сосед повернул голову и перестал улыбаться. – Жив таки, сволочь…
Седой обернулся и палка, которую он сжимал в руках, полетела в киномеханика. Тот дернулся в сторону, рукой задел киноаппарат, с грохотом полетел стул, зацепив шнуры, и проектор погас. Вспыхнул свет.
– Так вот, какое кино вы нам показать решили? – Седой тщетно рвался из рук своего соседа, но тот держал его крепко. – Что же вы делаете, сволочи? – В горле у него булькнуло и он поперхнулся словами. По его морщинистому, с глубокими шрамами лицу, текли слёзы, теряясь в седых вислых усах.
– Скажите – вы знаете этого человека? – Спросил Гургеныч.
– Ну как же ему не знать? – Ответил за него мужчина в пиджаке. – Как же не знать, если этот палач его самолично пытал, а мамку с батькой на его же глазах убил.
Режиссер помолчал.
– Мы понимаем, как вам тяжело, но не могли бы рассказать хоть что-нибудь».
Старику подали стакан воды, он его жадно выпил и тяжело оперся, ссутулившись, на палку. Он молчал и люди, сидевшие вокруг, не говорили ни слова.
« В сорок втором году мне было девятнадцать лет. – Негромко начал старик. – У нас как раз по деревням стали агитаторы ездить – зазывать на работу в Германию. Мне родственник шепнул, что бы я бежал из дома – у него дочь уехала туда и с той поры не слуху, ни духу. Письма не доходят, ходил в комиссариат – оттуда его просто выгнали. И слухи нехорошие пошли. Тяжелые новости. Что живут наши, те кто уехал, хуже скота – недоедают, недопивают, как рабы. Я собрался и ушёл в лес, к партизанам.
Отряд у нас был небольшой, подвижный, иначе нельзя было – немцы как раз тогда стали против нас егерей пущать, как зверей травили. Но и мы били их, как могли. Но как-то летом нас хорошо обложили – слева болото, справа бьют по лесу из артиллерии, впереди немцы, а позади чистое поле. Держались, сколько могли, а потом командир наш, молодой ещё совсем был, приказал пробиваться через лес. Другого пути у нас не было. Раненые остались в заслоне, а мы пошли.
Помню разрыв был, сознание потерял, а очнулся уже в сарае, связанный и раздетый. Меня один из полицаев узнал, местный он был, всё про меня доложил. Сначала пытали, а потом моих матку и батьку взяли…..
– Скажите, а почему они это сделали? – Спросил Гургеныч.
– Я связной был, ходил в город на связь с подпольем. На меня один из наших указал – не выдержал он пыток. Им нужно было знать, с кем я встречался, где, когда, имена адреса. Сначала били, крепко били. – Старик усмехнулся и потёр правую руку. – Сломали мне её, – пояснил он, – с тех пор всегда на плохую погоду ноет и так болит, что хоть на стенку лезь, до того плохо.
Шомполами били – вся спина в шрамах. Очень уж им нужно было наше подполье. Они склад с горючим и боеприпасами взорвали, ох как немцы злы были. Как раз тогда и приехала эта зондеркоманда и начали они над нами измываться. Ступни прижигали, ногти на руках и ногах все выдернули. А потом привезли батьку и мамку. – Старик тяжело вздохнул. Из уголка глаза медленно покатилась слеза. – Батьку раздели и стали бить. Кнутом. Был у них один такой здоровый полицай, Грицай его звали. Он конец кнута разделил и связал узелками, так вот этим и били. Так и забили батьку до смерти. А меня, что бы я смотрел, к столбу рядом привязали. – Сидевший рядом друг обнял старого партизана за плечи. – Потом меня в сарай утащили, и снова били…. Вот этот, на пленке, – он кивнул в сторону киноаппарата, – командовал там всем. Ходил в отутюженных брюках, сапожках хромовых начищенных и морщился всё брезгливо. Я сознание терял – меня водой обливали из колодца и продолжали. Так, наверное, и забили бы, только дело уже к вечеру было. Бросили в сарай, под замок. А на следующий день повезли в город на машине. – Старик усмехнулся. – Только колонну разгромили. Так я и попал снова в отряд, только уже в больницу.
– А ваша мать? – Осторожно спросил Гургеныч.
– Её тогда же повесили. – Старый партизан, тяжело вздохнул. – С табличкой на груди – «Мать партизана». Мне потом сказали – вешал вот этот самый – ходил и табуретки ногой выбивал..