Страница 31 из 624
— А, новый участковый! Может, народу сказать что хочешь?
Борисов надеялся сегодня побеседовать с людьми, познакомиться. Собственно, ради этого сюда и спешил. Но сейчас затевать разговор о том, что ратовцы должны помочь ему в борьбе с бандитами, было бы неудобно.
— Да вроде все уже сказано… — ответил он.
Сухов посмотрел на часы:
— Остаешься в клубе? А мне еще в Щукино топать. Проводил бы…
Они направились к выходу. Рядом с рослым уполномоченным Борисов казался маленьким, невзрачным.
— Жидковат супротив матвеевских… — послышалось сзади. — Жидковат…
На печи сладко посапывают ребятишки. Давно заполночь, а Ремневой не спится. Днем за делами да заботами о печалях бабьих некогда думать. А вот когда остается одна, стиснет грудь такая неизбывная тоска — завыть впору. Посмотрит она на детей, совладает с собой. Разве только всплакнет беззвучно. Всем тяжко — война.
Месяц назад прислали похоронку на Степана, мужа. Ждала его, понимала, что всякое может быть, но в такое не верила. Три года письма с фронта получала. Оборвалось. Последнее пришло не его рукой писанное.
Ребят трое, мал мала меньше. Мальчонка весь в отца, даже две макушки на пушистой головенке точь-в-точь, как у Степана. И любит его Вера Михайловна сильнее, чем девок. А Мишутка-то о самом страшном и не догадывается.
Поутру, как всегда, сварит она похлебку, покормит своих — и в поле. В колхозе рук не хватает — посевная скоро. Но не от того тяжело, что приходится мужицкую работу справлять — за военные годы привыкла. Никто, кроме детишек, не обнимет, не приласкает…
Стук в стену отвлек Ремневу от этих мыслей. В хлеву поросенок, толкая пустой старый ларь, требовал пищи. Купила его Вера Михайловна на последние деньги и крепко надеялась, что выручит он ее с ребятишками зимой, в самую трудную пору.
Удары становились громче. Уже не верилось, что так сильно может стучать поросенок. Разбуженные ребята слезли с печи, окружили мать. Старшая — восьмилетняя Даша — вдруг все поняла и стала натягивать шубенку.
— Маменька, я за соседями, я быстро…
— Сиди в избе, я сама, — прикрикнула Вера Михайловна.
Стараясь оправиться с волнением, она зажгла лампу, отодвинула засов. Дверь, отворяющаяся внутрь, распахнулась, ударила Ремневу в грудь, отбросила назад. В избу, пригнувшись, вошел человек в грязной, изорванной шинели, в ушанке, надвинутой на глаза. И хотя лицо его было повязано тряпкой, Ремнева узнала односельчанина — дезертира Матвеева.
Она молчала. Дети дружно заревели, прижались к материнской юбке. Дверь осталась открытой. Со двора донеслись глухие шаги, затем истошный визг поросенка, матерщина, злобный крик: «Упустил, сволочь! Держи!..»
— Стыдно обижать меня, — тихим, дрогнувшим голосом сказала Ремнева. — Нас и так бог обидел. Мужа на фронте убили, а ты последнюю животину отбираешь…
Матвеев подошел вплотную, сжал плечо женщины жесткими пальцами.
— Молчи! — прохрипел он, с силой оттолкнул Ремневу к печи, уставил в нее куцый ствол винтовочного обреза. — Помни, Верка, скажешь кому о нас — пристрелю. И избу спалю вместе со щенками твоими.
От удара зашумело в голове. Ремнева осела на пол, кофточка ее распахнулась. Матвеев опустил обрез, посмотрел на женщину сальными глазами. Шагнул вперед. Тень его закачалась на стене, выросла и, переломившись, поползла по потолку.
— Может, я к тебе по-хорошему… — ухмыльнулся он.
Ремнева резко вскочила, побледнела. Пристально, в упор посмотрела на бандита, прожгла его взглядом.
— Уходи, выродок! — почти прошептала она. — Отобрал у вдовы последнее и уходи!
В голосе женщины было столько ненависти и презрения, что Матвеев сгорбился, отступил в угол.
— Не трогай мамку!.. — закричал пятилетний Мишутка. — Не трогай! Вот придет папка, он тебе…
Лицо дезертира перекосилось в злобной гримасе. Обрезом он наотмашь ударил мальчика в грудь. Тот упал. Забыв все, Ремнева кинулась к сыну, подняла его, прижала к себе. Мишутка не плакал. Обвив ручонками шею матери, он смотрел на нее удивленно, растерянно, словно не понимая, как кто-то чужой посмел его бить.
Фитилек лампы задрожал, стал гаснуть. Матвеев зябко передернул плечами и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Когда Ремнева обернулась, в избе его уже не было. Она успокоила детей, уложила их на печь. Вышла во двор. Начинало светать. Сорванная с одной петли дверь хлева раскачивалась на ветру. Земля вокруг забрызгана еще свежей кровью. Следы от сапог тянулись через огороды к оврагу и дальше — к Суре.
Два дня, как живет Борисов в Ратове. Пока все спокойно. На рассвете, когда низины еще залиты белыми, словно молоко, туманами, он седлает рыжую кобылку, которую закрепил за ним колхоз, и едет по деревням своего участка.
Уже в пути он видит, как солнечный шар, оттолкнувшись от дальнего пригорка, повисает в небе, и кажется, что по косым его лучам стекает в чернозем благодатное тепло. Распаханная земля стала рассыпчатой, бархатной — она готова принять зерно.
По дороге в Мурзицы, где расположен сельсовет, встретились Борисову женщины, работающие в поле. Они пахали на лошадях, вжимая блестящие лемехи плугов в землю. Поблизости, виновато примолкнув, стоял трактор. Был полдень.
— Отдохнуть пора! — крикнул им Борисов.
Первой выпрямилась статная девка с раскрасневшимся от напряжения лицом, немного смешная оттого, что была в мужских штанах, неумело засунутых в сапоги. Она сдвинула платок на плечи, тряхнула русыми волосами:
— И то дело, раз сам участковый позволяет. Стой, бабы!.. И нам перекур положен…
Борисов подсел к колхозницам. Женщины больше молчали, зато словоохотливой и острой на язык оказалась девушка, их бригадир.
— Трактор-то чего заглох? — спросил он.
— Сам, что ли, не видишь? Вспахал две борозды и довольно. На ремонт встал. Механизатор у нас знатный, тоже баба. Копалась она в нем, копалась, перепачкалась, как бес. А теперь в МТС сидит, какую-то деталь починяет.
— Да, техника богатая! Вам бы еще пару коров к тяглу прибавить, тогда бы дела были!.. — пошутил Борисов.
— Смотри, какой умный! А то мы без тебя не догадались. Намедни вон она, — девушка показала на соседку, — хотела привести сюда свою корову, и без того тощущую, да и запрячь в плуг. Много ты с нее потом надоишь, говорю, держи ее, дура, дома, уж худо-бедно, а без коровы твоей обойдемся.
Колхозницы улыбнулись, а хозяйка тощей коровы просто сказала:
— Свое, чужое — после разберемся. Чай, не глупая, понимаю, какое время.
Борисов закурил, посмотрел на рыжую кобылку — как бы она сейчас пригодилась в поле. Ему нравилась в женщинах спокойная сила русского характера, умение улыбаться, когда тяжело. Эти четыре колхозницы здесь, в глубоком тылу, на мирном поле совершали свой подвиг, взращивая хлеб.
— Вся твоя армия тут? — спросил участковый у бригадира.
— Да нет, одна дома… — лицо девушки вдруг посуровело, голос стал гуще. — Мальчонка у нее приболел, не знаем, выживет ли.
И она рассказала о ночном налете на Ремневу, случившемся за неделю до приезда Борисова. Минуты две после этого все молчали. Снова первой встала девушка, повязала на голову платок.
— Ну, хватит! По местам, бабы. Поезжай, участковый, по своим делам, счастливого тебе пути.
Колхозницы направились к плугам. В последних словах Борисову послышалась насмешка. «Сегодня же надо побывать у Ремневой», — решил он и, не оглядываясь, повернул обратно в Ратово.
Войдя в избу, Борисов сразу припомнил Ремневу. Это она заплакала в клубе, на предпраздничном собрании, когда выступавший от райкома партии Сухов сказал, что в село стали возвращаться фронтовики.
Разговор получился тяжелым, натянутым. Вера Михайловна ни на что не жаловалась, скупо, иногда невпопад, отвечала на вопросы, то и дело подходила к кровати сына. У мальчика был жар, он метался во сне, порой бредил, дышал часто, с хрипотцой. Видно, удар обрезом в грудь дал себя знать.