Страница 26 из 624
О деньгах мать заикается робко, без надежды:
«Осталось хоть сколько… или все? На жизнь ведь прошу, Захарушка, не себе ведь — им. Дай, если осталось…»
Отец пропился вчистую. Приберег на завтра червонца три и крышка. Потому и стервенеет:
«Д-дай, говоришь? А это… это видела? Мои деньги, кровные, х-хошь пропью, х-хошь сожгу! Наплодила свору — сама и корми. Н-ну, что уставилась?»
Мать всхлипывает сухо, точно поперхнулась. Плачет она почему-то уже давно без слез.
«Твои же дети-то, Захарушка, твои они. Пожалей их. Обтрепались вконец, обголодались… в рот друг дружке заглядывают. Доколь же можно, Захарушка! Все, как люди, а мы… Ох, удавиться мне, что ль…»
«Молчи, говорю, а то враз!.. Н-ну?..»
Витьке становится жалко маму. Снова тихо, снова звякает стекло. Сейчас отец выпьет и ненадолго подобреет. Надо входить…
Комната, полученная от завода в новом доме, довольно просторная, с двумя окнами. Мебель в ней старая, обшарпанная и скрипучая. Буфет, стол с клеенкой, шаткие стулья и одна высоко взбитая кровать (дети спят на полу). Это все, что сохранилось от молодости, от недолгого и смутного, как давно позабытый сон, счастья Захара Звонарева с женой Марией — когда-то веселой, а теперь высушенной до дна, придавленной накрепко шальной мужниной жизнью. Счастье! Если и помнят его здесь, так только вещи. После свадьбы вот на этой самой кровати думали они ночами, обнявшись, Захар и Мария, как назовут первого своего сына. Витька этого знать не может…
Отец еще морщится от водки, передергивает плечами. Мама гладит подушку и смотрит не моргая, будто она в кино, в стену. Степка с Веркой уже улеглись на тюфяке, за буфетом.
Отец трудно поднимает голову:
— А… Заявился, п-паскудник! Где бро…бродяжничал? — Но тут же забыв про вопрос, он ватной от хмеля рукой подталкивает недопитый стакан. — Н-на!.. Разрешаю, говорю… Н-ну?..
Что ж, Витька не прочь, ему не привыкать. Правда, сама по себе водка невкусная, даже противная. Но зато потом в животе заворочается приятное тепло и нахлынет откуда-то легкая, отчаянная смелость. И тогда, кажется, что все хорошо и нет в мире ничего плохого — ни школ, ни колоний, ни милиций…
Подражая отцу, Витька смаху выпивает два больших глотка и крякает. Мама почему-то уходит на кухню.
— И катись к… к черту! — кричит ей вслед отец и вдруг поникает, бормочет бессвязно и жалобно: — Загубили… один буду, один… Все сволочи… Один под забором…
Витька не умеет утешать:
— Ну брось же. Ну ладно тебе…
Обычная его настороженность, холодная и недобрая, тает. Под языком у горла становится сладковато. Какая-то слепая сила, всколыхнувшись, тянет Витьку сейчас прижаться к отцу, рассказать ему про себя все-все, чтоб он понял… Но внезапный порыв сразу тухнет. Тот, очнувшись и стряхнув пьяную свою слабость, обводит медленным мутным взором стакан, бутылку, застывает на Витьке — снова чужой и опасный:
— А, ты… — К отцу опять подступает злоба. — Где бро… бродяжничал?..
— Так… гулял…
— По карманам гу… гулял? У-ух, паскудник! Сидел бы в колонии, гнил бы… Письма какие слал, н-ну? Спаси, па-папочка, помоги… Кто вызволил? Кто, говорю?..
— Ну, ты…
Витька жалеет, что пришел домой. Лучше бы на трамвае туда-сюда поездить или на лестнице переждать. Холода, дурак, испугался. Теперь-то трепка обеспечена, ясно. Нужно хоть постараться смолчать, тогда он стукнет пару-тройку разков и отстанет. А если не вытерпеть — дело дохлое, распалится и так приварит…
Отец, шатаясь, поднимается — плохой признак.
— Я вызволил! Думаешь, за те… тебя вступился? На, в-видел! Не сын ты мне… у-у, пакость! Степка мне сын… он мне сын, а ты хоть подохни — тьфу! — Он бьет кулаком по столу, напрягается и багровеет. — А фамилие свое з-звонаревское позорить не дам! Не допущу, чтобы мне разные там эти… указывали мне… в рабочую душу лезли. Если чего такого сызнова коснется… ежели милиции и прочего такого — пришибу враз! Сам пришибу, говорю, слышишь? У-у, отпетая морда!..
Обида за себя дурманит голову, выдавливает на Витькины глаза слезы. Сейчас он ненавидит отца. Увернувшись от затрещины, он отбегает в угол и бросает, задыхаясь:
— А ты… ты — отпитая морда!..
Дальше все идет, как обычно. Витька съеживается в комок, прикрывает коленями лицо, локтями бока, а ладонями — уши. Удары он не считает и боли почти не чувствует — это будет после. Как бы издалека доносятся до него короткие отцовские ругательства. В просвете между коленками, совсем близко от себя он замечает Степку — тот высунулся из-за шкафа и корчит довольные рожицы. Маленький, а зловредный. Ничего, завтра Витька ему покажет…
Потом наступает долгая и какая-то звенящая тишина. Можно, пожалуй, немного разогнуться. Отец уже у стола. Он выпивает полстакана водки, словно на ощупь бредет к кровати и валится вмертвую. Как есть — в запачканных снизу брюках, в башмаках. Теперь на нем хоть пляши — и не чухнется.
Мама молча приносит Витьке тарелку холодной картошки и снова уходит на кухню — наверное, стирать. Вскоре он уже лежит на своей подстилке, накрывшись старым отцовским пальто, и даже похрапывает.
Но Витька не спит. Выждав минут десять, он встает и прислушивается. Да, Верка со Степкой дрыхнут. Только б мама не застукала… Он подкрадывается к отцу и ощупывает маленький кармашек у ремня. Есть, оставил на опохмелку. Витька ловко вынимает тугой комочек денег. Одну бумажку, ту что побольше, зажимает в кулаке, две другие засовывает обратно. И снова он под старым пальто на своей подстилке.
Под лопаткой колет, побаливает шея. И все равно хорошо, потому что теперь до самого утра будет тихо и спокойно. А дальше тоже не страшно. Мама уж обязательно разбудит Витьку в школу, и он смоется из дома раньше, чем отец продерет глаза. Вот вечером… Но стоит ли о нем думать, если впереди целый день, который они с Колькой Дроздом проведут вместе и весело…
На полпути ко сну Витьке кажется, что мама гладит его голову теплыми руками и что-то ласково шепчет. Вправду или нет — он так и не может разобрать, только это очень приятно…
Школьную сумку Витька прячет во дворе за сараем и двигается к скверику, прозванному непонятно, но звучно — Цурюпой. Там он встречает Дрозда. Сперва они идут просто так — никуда. Колька, озираясь, доверительно сообщает новости: какой-то Женька Кот «подзалетел» на деле и его посадили, зато Федька Хват, наоборот, «выскочил» и уже вернулся в город. Ни того ни другого Витька не видел и знает о их воровской жизни, отчаянной и вольной, только со слов Дрозда. Он слушает с интересом и завидует Кольке, который на четыре года старше, лично знаком с Котом и Хватом и, судя по намекам, даже в чем-то им помогал.
Сквозь проношенные подметки проникает щекотливый снежный холодок. Витька молчит и подгадывает удобный момент — он также имеет, чем козырнуть. Но вот Дрозд останавливается в раздумье:
— Куда рванем? Может, в кино махнем, а? Раз плюнуть…
Обычно это завершается плохо — контролерши стали злыми и внимательными. Да и сам Колька вносит свое предложение как-то неуверенно, кисло. Пора!
— Тоже обрадовал — махнем! У меня угол есть… — говорит Витька самым безразличным тоном. — Вчера сработал. Культурно. Завалился в трамвай, гляжу — тетка…
«Угол» означает четвертак, а еще проще — двадцать пять рублей. Как никак — деньги! Витька собирается удивить дружка длинной, заготовленной еще с вечера историей о дерзкой краже «угла» в трамвае, но Колька, дважды поддакнув для приличия, перебивает его:
— Раз плюнуть… Тогда порядок. Выпивон сварганим, законно?
Витька соглашается, он вообще не спорит с Дроздом. Вскоре они сидят на чердаке соседнего дома. Здесь пыльно, уютно и не очень холодно. За балкой Колька находит припрятанный на такой случай стакан, который прошлым летом был украден ими у зазевавшейся газировщицы.
— Готовь закусь, — командует он и наливает водку из маленькой бутылки, предварительно отмерив на ней половину пальцем. — На, валяй!..