Страница 22 из 624
— Здравствуйте. — Елена Гавриловна захлопнула книгу, встала. — Давайте знакомиться… Инспектор детской комнаты, лейтенант милиции Ширяева…
— Достукалась, Маринка! — всплеснула руками Глафира Аркадьевна и, не раздеваясь, медленно опустилась на стул. — Что же теперь будет? Неужто в колонию?..
— Зачем же сразу в колонию? — улыбнулась Елена Гавриловна. — Поговорим, разберемся в Маринкиных, — она помедлила, отыскивая слово, — художествах, а потом решать будем. Вместе.
Глафира Аркадьевна приободрилась.
— Ставь, дочка, чайник, — распорядилась она, — угостим чайком… как вас, извините, величать? Спасибо. И вот что… ты, дочка, иди погуляй…
— А по-моему, — перебила Ширяева, — отсылать Марину не надо — она не маленькая. — И добавила: — Секретничать нам нечего. Решается судьба девочки, а Марина, если захочет, сумеет нам многое объяснить.
Говорила Елена Гавриловна серьезно, в тоне ее не промелькнуло и нотки не любимой детьми нарочитой педагогичности.
Дымится мягкий, пахучий парок над тремя расписными чашками. Глафира Аркадьевна в ситцевом цветастом халатике хозяйничает: режет батон, выкладывает на блюдечко желтый брусок масла. Наконец усаживается и она.
Молчание прерывает Ширяева:
— Давайте обсудим все спокойно. Ведь мне, чтобы решить — отправлять Марину в колонию или нет, нужно многое знать… Скажите, — неожиданно спрашивает она, — вы давно не живете с отцом Марины?
— Разошлись мы — ей аккурат четвертый годок минул, — отзывается Глафира Аркадьевна. И, подумав, продолжает; — Вы правильно ищете корень, он завсегда в семье. Расскажу вам про свою жизнь. Вы вот хоть и лейтенант и инспектор, а ведь, как там не называй, как не крути — все одно баба. Значит, поймете… Я и теперь еще ничего… и лицом и женской статью не обижена. А когда молодая была, видать, больше в глаза бросалась. Осталась я с Маринкой одна… Ну, а дальше объяснять ни к чему: баба не девка, до греха недалеко. Только вы не подумайте, — спохватилась она, — что я как-нибудь так… нет, это уж кто по сердцу пришелся… Да не умею я мужиков возле себя удерживать. Вот с Васькой-то два почти годка прожили, свернул кобелина хвост набок. Эх, Елена Гавриловна, думаешь, легко мне это? Да и запетлялась я с ним, с Васькой, будь он неладен, за дочкой недоглядела. Честно тебе скажу: взять по дому — девка прямо золотая: и сварить, и постирать, и за мальчишкой ходить — со всем справляется. Алешка-то ее больше, чем меня, любит. А как у нее рука на чужое поднялась — ума не приложу. Украла, значит, деньги — Алешке игрушку купить. Да разве это мыслимо на игрушки-то красть? А еще — хотите верьте, хотите нет, но клепают на нее много зазря. Говорят, у соседей дрова воровала. Да что она вовсе глупая, что ли? Своих дров небось полон сарай… Вот из школы приходили, жалуются на нее: перчатки, мол, у девочки взяла. Деньги за перчатки я отдала, а правды-истины не добилась. И еще скажу: первая она мне помощница, если заберете, я уже не знаю, как и обходиться-то без нее буду…
— А вы знаете, что Марина бросила школу?
— Как так бросила? Когда? — ужасается Глафира Аркадьевна.
— Да вот уж месяца полтора. После попытки украсть в доме у своей подруги Валентины опасную бритву.
— Не крала я бритву и попыток не делала, — впервые вмешалась в разговор Марина. — Чем хотите поклянусь, — она прижимает руки к груди, — и не думала. Верите?
— Верю, — отвечает Елена Гавриловна. В словах девочки столько боли, что не верить ей нельзя. — А дрова?
Обида взяла верх над страхом, и Марина рассказала все…
Беседовали долго. А уходила Ширяева с твердым убеждением, что и школа и домоуправление ошиблись, считая девочку неисправимой. Она, лейтенант милиции, не думала, что «назрел вопрос об изоляции Богдановой…»
Несколько дней Елена Гавриловна потратила на выяснения всевозможных мелочей. Побывала в детском саду, наведалась и к соседям Марины, и к Валиной маме. Разные люди по-разному отзывались о девочке. Сопоставляя их рассказы, привычно отметая случайную шелуху от главного, Ширяева еще раз убедилась в своей правоте. Только тогда она направилась в школу.
В кабинете директора полный седоватый мужчина тяжело поднялся из-за письменного стола навстречу Елене Гавриловне. Настороженно скользнул глазами по синей тужурке, по серебристым погонам офицера милиции.
— Что, кто-нибудь из моих набедокурил?
— Я по делу Богдановой, — ответила Елена Гавриловна.
— А… — В этом коротеньком возгласе прозвучало облегчение. Видимо, вместе с заявлением в милицию директор школы сложил с себя и ответственность за девочку. — Садитесь, пожалуйста, — приветливо кивнул он на кресло. — Слушаю вас…
Ширяева опустилась в кресло, обтянутое черной, холодной клеенкой, и как-то по-женски, всей кожей почувствовала его скользкий казенный неуют. Может быть, поэтому она начала излишне резко:
— Мне бы хотелось, чтобы при разговоре присутствовал классный руководитель Марины.
Директор пожал плечами:
— Пожалуйста. — Он вышел и попросил кого-то посмотреть, свободна ли Елизавета Семеновна.
Помолчали. Сильные мужские руки с крепкими, короткими пальцами, как в зеркале, отражались в толстом настольном стекле. Они не торопясь раскрыли коробку «Казбека», протянули ее Елене Гавриловне. Та отказалась.
— Ах да, вы же не курите, — улыбнулся директор. Разбежавшиеся лучики морщинок сделали его продолговатое, усталое лицо округлым и добродушным. — Сколько встречались, а я все не запомню. Очевидно, мне кажется, что на вашей работе обязательно нужно курить.
— Наоборот. Мне часто приходится говорить с мальчишками о вреде табака. Неудобно, если после беседы тебя увидят с папиросой. Так что на моей-то работе, — засмеялась Ширяева, — мне и пришлось бросить дымить. А привычка была со стажем — еще фронтовая.
В кабинет вошла девушка, невысокая, стройная, в темном платье с наглухо застегнутым воротом. Гладко зачесанные волосы и сдвинутые брови выдавали желание казаться старше, но под строгими бровями сияли такие ясные глаза, что их хозяйке никак нельзя было дать больше ее двадцати четырех лет.
— Вы звали меня, Сергей Михайлович? — спросила она.
— Вот, Елизавета Семеновна, — неловко пошутил директор, — лейтенант милиции желает нас с вами арестовать.
— Мне думается, что ирония здесь неуместна, — Ширяева сразу переменила тон разговора, — решается судьба человека.
Улыбка исчезла с лица директора, и оно сразу стало усталым и скучным. Девушка слушала внимательно, чуть приподняв светлые брови.
— Я считаю, — продолжала Ширяева, — что вы поторопились с ходатайством о немедленной отправке Богдановой в колонию. Девочка, конечно, трудная, но, по-моему, небезнадежная.
— Позвольте, позвольте. — Сергей Михайлович притушил в пепельнице недокуренную папиросу. — Вы в милиции привыкли возиться с разными там взломщиками, домушниками, рецидивистами, и вам, конечно, на этом фоне Богданова видится почти ангелом. А у нас, простите, нормальная школа, и девочка, которая неоднократно уличена в воровстве, для нас и есть рецидивистка. Да, да, как бы это смешно ни звучало! И мы просим, чтобы вы оградили от нее других детей.
— Прежде всего… — Но Елена Гавриловна пересилила раздражение и заговорила тихо, словно думала вслух: — Какое магическое слово — вор! Произнеси его, — и все становится ясно. В нем и презрение к негодяю, и страх за свою собственность, и уже готовый приговор. Да присмотритесь получше: ведь перед вами девочка, которая украла деньги на игрушку четырехлетнему брату. Вы правы в одном, Сергей Михайлович, милиции действительно приходится работать с далеко не безукоризненными людьми. И магическое слово «вор» не заслоняет от нас человека. Мы всегда стараемся разобраться в преступнике, взвесить его плохое и хорошее, определить, чего больше… А уж коли это ребенок, то надо быть вдвойне, втройне осторожней. Как, по-вашему, Елизавета Семеновна, — обратилась Ширяева к девушке, — Марину необходимо изолировать от ребят?
— Ну, я не знаю, — растерялась от неожиданного вопроса учительница, — педсовет решил, но с другой стороны, конечно, девочка способная…