Страница 107 из 624
— Нет, — тихо ответила Ушакова, осторожно присаживаясь на краешек стула.
— Я хотел бы побеседовать о вашем муже. Где вы с ним познакомились, при каких обстоятельствах? Расскажите подробно.
— Так если подробно, то про все говорить, как есть?
— Ну, конечно, — ободряюще улыбнулся Борисов.
— Я родилась здесь, в Куйбышеве, в том же доме, где живем сейчас. После войны я вышла замуж, и мы с мужем уехали в Воркуту. Это не за Ушакова вышла, а за Гаврилова. А Ушаков у меня — второй. Так вот, муж работал на шахте, я — в столовой. Прожили мы так пять лет. Потом муж стал пить, начал ко мне плохо относиться. А потом я узнала, что он связался с бухгалтершей из геологоразведки. Был крупный разговор, после чего он совсем ушел от меня. Развелся со мной. Домой мне стыдно было ехать, но и в Воркуте оставаться не хотела, и я переехала в тундру. Там тоже работала в столовой. И вот там случайно встретилась с Ушаковым Геннадием Семеновичем. Он рассказал мне, что только что освободился из заключения, и ему некуда ехать. Человеком он мне показался неплохим, и мы вскоре поладили. Мне, признаться, надоело на чужбине, а тут еще мама в каждом письме звала меня домой, — вот мы и приехали. Геннадий оказался порядочным человеком — не пьет, не скандалит. На работе на хорошем счету. Вот и все. Больше мне рассказывать нечего.
— А есть ли у него друзья? Здесь, в Куйбышеве, или в других городах?
— Так друзья теперь какие? Чтобы для выпивки. А я уж сказала, что он не пьет. Работа и дом — вот и все его друзья. Все больше с Виталиком возится.
— Это, конечно, хорошо, что не пьет, — согласился Борисов.
— Вот и я же говорю. Все беды от водки. Когда денег на нее надо добыть, человек и влезает во всякие нехорошие дела: ворует, левачит...
— А он вам ничего не рассказывал о своей службе в немецкой армии и о тех друзьях, с которыми служил? Я имею в виду русских.
— Что-то говорил, но так, в общих чертах. Больше сожалел, что так получилось. Нескладно получилось...
— Ну, хоть о ком-нибудь он говорил? Постарайтесь вспомнить.
Ушакова пожала плечами. Задумалась:
— Так, у Геннадия, по-моему, только один друг был там, который спас ему жизнь.
— Каким же образом?
— Да ведь долго рассказывать...
— А вы что, сильно торопитесь?
— Я — нет. Да если бы и торопилась, вы же все равно не отпустите, пока обо всем не спросите, — попробовала пошутить Ушакова.
— И то правда, — улыбнулся Борисов.
Ушакова расстегнула воротник пальто, спустила с головы платок. Она поняла, что разговор еще будет долгим.
— Опять же, товарищ начальник, это как кто поймет. Жизнь у человека одна. И хорошему человеку и плохому она, наверное, дорога́. Вы, конечно, считаете, что Геннадия в то время окружали только плохие люди...
— Нет. Я так не считаю... Ладно, продолжайте.
— Вот я к чему говорю. Если вот эту одну жизнь, данную Геннадию один раз, и спас Петр, рискуя собственной, то разве его нельзя считать другом? И вы не должны удивляться, если и я о нем говорю хорошо.
— А фамилию этого Петра помните?
— Петр и Петр, его Геннадий называл не по фамилии.
— А что, он к вам приезжал? — Борисов внутренне напрягся.
— Да в том-то и дело, что как окончилась война, Геннадий с тех пор о нем ничего и не слышал. Он считает его погибшим. Просто уверен, что Петр погиб, даже и не искал его. А мне раньше о нем тоже ничего не говорил, видно, нелегко ему было вспоминать. Я-то вот о Петре только года три назад и услышала впервые.
— А в связи с чем ваш муж вспоминал о нем?
— Да так получилось. Конфуз один вышел. — Ушакова махнула рукой и засмеялась. — Может, вам и не интересно. Да и рассказывать как-то неудобно. — Она искоса посмотрела на сидящего сбоку Лобанова.
— Ну что вы, Галина Павловна, у нас все удобно рассказывать. Раз к делу относится, так и давайте.
— Значит, так. Наверное, это было в конце лета или ранней осенью шестидесятого года. Поехали мы с Геннадием к моей двоюродной сестре в поселок Фрунзе — там у нее домик с садом. Ну, выпили, закусили, радиолу завели. Она возьми да и поставь пластинку с записью Лещенко. Хорошо помню, что купила она ее еще сразу после войны на толкучке. Да что-то никогда ее после моего приезда не заводила, я и забыла про нее. А тут взяла и завела, чтобы потанцевать танго: «Татьяна» и «Дымок от папиросы». Мой Геннадий как услыхал — словно очумел. «Продай мне, Тома, и все тут!» Ну, та руками замахала: «Бери так! Что за разговоры». Мы, конечно, дали потом Тамаре две пластинки с Александровичем — неудобно все же так брать. Так вот, с того дня и началось мое раздражение. Как свободная минута — он эту пластинку на диск. Сидит, слушает. И все больше ту сторону, где про Татьяну. А там так начинается: «Татьяна, помнишь дни золотые? Татьяна, этих дней не вернуть»... Я и распсиховалась однажды: «Что это еще за Татьяна тебя гложет? День в день — Татьяна да Татьяна...» Ей-богу, товарищ начальник, думала, что есть к тому причина. Тем более, в моей жизни был такой факт. Ну, Геннадий видит, что я всерьез принимаю все к сердцу. Он и развеял мои сомнения. Рассказал, что эта пластинка дорога ему как память о военной его молодости. И что был у него друг — пианист из Риги. Может быть, он даже из прибалтийских немцев, потому что очень хорошо знал немецкий. А звали его Петром. Возил он с собой эту пластинку, потому что речь в ней идет про Татьяну. То есть жена у Петра осталась в Риге, тоже Татьяна. А была она до встречи с ним вдовой адвоката. Тогда Геннадий мне и про спасенную жизнь рассказал, и погоревали мы вместе о Петре. Так вот, и я с тех пор ту пластинку полюбила. Да разбилась она осенью. Виталик на нее с размаху сел. Геннадий аж покоя лишился. «Не к добру это», — говорит. И стал он с осени как бы подмененный какой. Все молчит больше, все думает.
— А может быть, он не от этого переменился? Не получал ли он от кого-нибудь письма? — начал осторожно Борисов.
— Не от кого ему получать. И некому писать. Моя родня вся здесь: в Куйбышеве да в Сызрани. А у него была в Ярославле тетка, так и та после войны умерла.
— Вы слышали о Краснодарском процессе? Знаете, кого там судили?
— Как же, слышала. Знаю. Судили там преступников, расстреливавших мирных жителей. Геннадий читал мне газеты, и сам очень интересовался процессом.
— Так вот, ваш муж был активным участником всех этих злодеяний и настоящая его фамилия Сомов, — неожиданно заявил Борисов.
От такой неожиданности Ушакова как-то дернула головой. Ее удивленные глаза еще больше округлились и с испугом смотрели на Борисова. Но в следующее мгновение ее лицо приняло выражение решительности, и она крикнула, не скрывая возмущения:
— Не может того быть! Для таких дел человеку другой характер нужен!
— Какой же?
— Особый. Злобный. А Геннадий за всю жизнь голоса не поднял, дите ни разу не шлепнул, с соседями по двору не поругался. Нет в его характере этого преступного качества!
— С годами человек меняется, приспосабливается... В войну это был жестокий каратель, — убежденно сказал Борисов.
— Каратель! — Ушакова даже подскочила на стуле. — Не было этого, товарищ начальник. А если служил муж у немцев, так в обозе возчиком. Насильно, по мобилизации, туда попал, то есть во вспомогательных войсках. А на них в пятьдесят пятом амнистия вышла. Понимала я, конечно, что вы меня сюда не чай пить привезли, а что о муже будете интересоваться. Но что такое придумаете... Каратель... Сомов какой-то... Поезжайте в тундру. Там на Геннадия все документы имеются по его делу. А то гадаете, что было, а чего не было.
— А мы и не гадаем. Вина нашего мужа доказана свидетелями.
— Что доказано? Он свое отсидел. Если даже при послевоенном режиме к обстоятельствам с понятием подошли, так теперь-то и подавно разберутся. Он свою невиновность докажет.
— Нет, он не надеялся, что докажет. Иначе объяснил бы все нам, не стал бы убегать и не бросился бы в прорубь...
— Прорубь? Какая прорубь? Что?.. Где он?.. Не утонул ли?!