Страница 5 из 9
…Из «официальных динамиков» нам иногда слышались песни в исполнении Утесова, Бернеса, Шульженко, Трошина…, но такие были уже романтикой наших отцов, не нашей. …А поколению нашему, что стало от песен делаться романтиками, – припало многое другое … – от «Песняров» и Ясь, касывший канюшину, и Арлекин, довольствовавшийся одной наградой – смехом от неиссякаемой песенным творчеством Примадонны…
…А как вспленил завораживающий унисон синхронного единения голосов шведского квартета, что чудесно прорвался в социализм через какую-то немыслимую в нем прореху, попсово воззвя к невысыхающей романтической мечте. «АББУ» даже показывали по телевидению, и тогда многие, начинающие приучаться к онанации комсомольцы, могли выбирать: о какой из одинаково прелестных солисток – блондинке или брюнетке – мечтать в такие моменты…
Это был одновременно и прогресс, и «тлетворное влияние Запада».
И еще множество чего другого, о чем, может быть, и грех бы не упомянуть, являлось на эстрадном отечественном небосклоне тех времен… Но об этом, вполне возможно, лучше помните, или вот сейчас вспоминаете вы, Читатель; песенная река эпохи «винила», над которой незримым – для большинства идейных советских меломанов – плыл «Свинцовый Дирижабль» – велика, не обязательно в одном месте в ней всем купаться.
…А потом, спустя уйму времени, для нас надолго явился абсолютный победитель, уцелевших от полного порабощения западными поп-течениями, отечественных частичек наших меломанных душ и виниловый многотиражник – «По волне моей памяти»…
Вот примерно те, из той жизни, официозно отмечаемые и нет культурные вехи, за которые мы, еще совсем желторотые, созревающие в романтиков-семидесятников, могли цепляться в период нашего сознательного отрочества. «Бобдиланы» и «диип перплы» на нас, семидесятниках, отметины оставили глубокие, но способности быть тонкими романтиками нам не прибавили.
…Первый «романтический» трепет и слезы у многих из нас когда-то вызвал фильм-баллада «Роман и Франческа»…
Песни, что из радиоточек дружным хором распевалала официальная архи-показушная, такая близкая, но далекая от нас, заплесневелая «молодежь, молодежь», песни, какие «не задушишь, не убьешь», – были для нас как необходимая привычная, повседневная туфта, которая, конечно, кому-то в огромной стране кроме благодарных слушателей из правительства и сельхозколлективов, может быть, – и была нужна…
Однако как же мы стали такими, отличными от пропагандной «молодежи-молодежи»? Как умудрялись не сверять жизнь с социалистическим протоколом, какой для всенародного пользования испражняло и затем сплавляло в народ умудренное преклоннолетием политбюро, а подхватывали «дынины» из «Добро пожаловать…», и, как «пустые сеялки», высевали протокольную культуру в самые широкие массы.
…Может, мы были, «иночкины», те, кто меньше сидели дома под опекой бабушек и родителей и не ходили в садики и дома пионеров, а больше слонялись или отирались (слово «тусовка» тогда было не в ходу) по укромным закоулкам дворов и привлекательным для подростков пейзажам советских долгостроев. Те, кто приноровились больше жить сами по себе, что означало – слушать «Can’t Buy Me Love» под принесенное в полиэтиленовом пакете добытое в давке очереди разливное «Жигулевское» с друзьями, когда нет дома предков; тереться с гитарами по подъездам, пробуя закуривать горькие бычки в то время, когда надо было собирать металлолом и макулатуру, сдавать «ленинские зачеты», ходить во внеклассные кружки; готовиться к советским праздникам – учить стихи о партии по случаю дней Шахтера, Строителя, Металлурга… Когда надо было, не дай бог, не пропускать постоянных чествований старых большевиков, ветеранов войны, Героев Соц. Труда или ударников пятилеток. …Может мы были больше из тех, кто якшался не со сверстниками, а с блатноватыми старшими товарищами, которые могли с первого выстрела сбить из рогатки сидящего на проводах стрижа. В таких «товарищах», по детской жестокости и, вероятно, из врожденного чувства протеста против стереотипства, нам виделся пример для подражания более притягательный, чем в Феликсе Дзержинском, Павлике Морозове или примерном коммунисте – каком-нибудь партийски верноподданном капитане атомного ледокола.
Но как бы, однако, мы ни топорщились, все равно, как и вся страна, ходили все в тюбетейках и «семейных» трусах.
…До сих пор не могу понять: как можно было мириться с таким количеством семейных трусов и тюбетеек? Сейчас удивительно, что в каком бы регионе ни жил человек, он имел синие «семейные» трусы, а часто к ним и тюбетейку. Именно в таком виде советские граждане и ходили по учреждениям торговли и быта требовать «жалобную книгу» …Нет, оговорюсь для рожденных в веке двадцать первом, не подумайте буквально: трусы граждан были, разумеется, под брюками, все было запущено не до такой степени.
Наверное, неуклюжесть легкой промышленности была неотъемлемой чертой тоталитаризма, а такой, в каких-то местах всегда бывает смешон. Но смешон совсем не в том его абсурдном кретинизме, преподнесенном менталитету больше западного читателя романом Оруэлла. …Сейчас же мне представляется: если по-сегодня еще нигде такой же логичный абсурд капитализма достаточно не описан, то дождется своего оруэлла – вот-вот…
Как рождалась романтика
…Еще не могу до конца сегодня понять – это куда же так быстро исчезла нерушимая дружба народов СССР; где гора из «золота партии» и откуда вдруг сразу в стране взялось такое множество попов и проповедников вместо «уголков атеиста»?.. И еще вот эти, наряду с попами, тьмы морочащих себя же всяческими методиками, психологов…
Еще в перестроечное время во мне родилось подозрение, что попы, психологи, как и многочисленные историки КПСС – и, как и я, разумеется, просто любители быть лентяями, а эти профессии в стране, где бутылка спиртного при необходимости тут же превращает в «психолога» (а то и в «психиатра-академика») любого, с кем выпиваешь, повод, чтобы и лентяям было на хлеб. Хотя, все ли работающие – не лентяи. А если их работа как убегание от себя – работа ли она… И только ли та работа по-настоящему, «работа», или деятельность по-настоящему, «деятельность» – если оплачиваемы…
Когда Пател, индиец-студент, бывавший моим переводчиком на встречах со Shri Kuchakt, принес мне переводы новых терминов из психологики Учителя, то, как оказалось, «самой большой на земле работой»* Бхагваном было названо просто – постоянное осмысление происходящего.
…И, помню, что значительно позднее в сексуальном нашем воспитании принял участие фильм от более раскрепощенных тогда, чем мы, поляков «Анатомия любви», который очень ругали письма ветеранов-пенсионеров, говоривших со страниц тогдашних газет, что «не за то они проливали кровь, чтобы их дети и внуки смотрели…». Что именно «смотрели», не помню, и спросить теперь не у кого: многим из еще тогда пожилых уважаемых ветеранов, что писали в газеты, не могло достаться болезненной ломки стереотипов об нынешнее, от отечественного кинопроизводителя, крутейшее порно в краснозвездных серпасто-молоткастых и с героическим революционным крейсером, интерьерах…
Думаю, или, точнее, помню, что романтика начинает просачиваться в человеческие души не только из песен и фильмов. Вот раньше, обиженный однажды не понявшей его зимней вечерней порой одноклассницей, какой-нибудь восьмиклассник-романтик мог сесть в большущий разгоряченный от мотора автобус и просто ехать по маршруту от кольца до кольца, пригревшись в самом уголке на задних сидениях.
Вот так вот, окунувшись посреди городской обыденщины и озабоченного решением последних Пленумов многолюдья, в свое горемычное одиночество; вдоволь наглядевшись в окно и обмечтав предмет своего обожания, придя домой, он писал вместо уроков назавтра стихи или прозу. Или же стихи в прозе, примерно такие: «Ночь. За окном зима. Стайки лохматых снежинок кружа, садятся на твою, так мне знакомую, непокорную русую челку, и на ресницы, скрывающие волшебную голубизну твоих глаз, которые так и не видят мою печаль…». А восьмиклассник, способностей ко стихослаганию не имевший, в подобной ситуации теребил в своем воспаленном первой любовью, уме готовые песенные строки: