Страница 3 из 5
Несмотря на хорошее техническое образование, отец был вынужден работать не по специальности – мешало отсутствие диплома. Большую часть жизни он прослужил бухгалтером в поликлинике социального страхования «Каса хорых» («Больничная касса»). Наряду с этим отец активно занимался общественно-политической деятельностью, несколько лет был членом местной организации Бунда. Однако его возмущала коррумпированность некоторых членов руководства союза, и, написав разоблачительное письмо лидеру городской организации, он покинул ряды Бунда. В душе отец навсегда остался левым социал-демократом, убежденным сторонником единства социалистов и коммунистов.
Некоторым воплощением этих идеалов он посчитал создание независимого спортивного клуба «Штрал» («Луч») в противовес бундовскому клубу «Моргенштерн» («Утренняя звезда») и сионистскому клубу «Маккаби». В спортклубе «Штрал» отец собирал оппозиционно настроенную бундовскую молодежь, молодых спортсменов-коммунистов и внепартийных левых. Все свободное время отец отдавал развитию спорта среди рабочей молодежи и пользовался у нее любовью и уважением.
В летние выходные дни отец, мать и я, вместе с наиболее близкими отцу организаторами и активистами клуба, уходили в пешие походы в деревню Селяхувку, расположенную на реке Супраслянке. Ходьба занимала полтора-два часа, и прогулка в тенистом хвойном лесу, купание, шутки создавали настроение на всю неделю. Из помощников отца по клубу запомнился мне смуглый веселый Володя Познанский, инструктор по гимнастике Серлин, футболисты братья Бреннеры и вратарь по кличке Итальянец.
Мой сводный брат Павел был на одиннадцать лет старше меня. Он был худой, выше меня, с выразительными глазами и носом с горбинкой, с густой русой шевелюрой.
Павел был очень талантлив. Его широкая эрудиция в области литературы, истории политики, ораторское дарование способствовали его ярким выступлениям. Юношей он стал членом молодежной организации Бунда «Цукунфт» («Будущее»), но через некоторое время порвал с ней и во главе группы бывших цукунфтовцев перешел в подпольный комсомол.
В старших классах гимназии Павел влюбился в свою одноклассницу, комсомолку Иду Менаховскую, с которой дружил много лет.
В отличие от меня, не знавшего до 1939 года ни слова по-русски, Павел, как и родители, кончившие русские гимназии, хорошо знал русский язык, особенно любил Пушкина. У нас был большой, хорошо иллюстрированный однотомник Пушкина дореволюционного издания, и Павел знал наизусть множество пушкинских стихов. В старших классах Павел сам писал стихи, даже большие поэмы, которыми родители гордились.
По окончании гимназии Павел поступил на юридический факультет Варшавского университета. В Варшаву брат ездил изредка – на отдельные курсы лекций и на экзамены. Посещение лекций было свободным.
В середине тридцатых годов – мы уже жили на другой квартире, более светлой и сухой, на Ботанической, 8 – к нам домой нагрянули с обыском. Их было двое, полицейский в форме и агент дефензивы (польской тайной полиции) в штатском. Несколько часов искали, все перерыли, в основном в комнате и вещах Павла. Обстановка в доме была напряженная. Мать стояла заплаканная. Отец и брат держались с достоинством. Павел был даже несколько ироничен.
Я сидел за столом и, пряча волнение, рисовал (мне было лет 10–11). Агент подошел ко мне и взглянул на мои рисунки. Там были танки и самолеты. Он ухмыльнулся и сказал Павлу: «Что ж вы, Тыкоцинский, так плохо воспитываете брата? Он же у вас растет милитаристом…»
Не помню, этот ли агент или другой, как позже рассказывал Павел, увидел его однажды на улице с еще одним студентом. Поравнявшись с ними, агент насмешливо бросил: «Как это вы, Тыкоцинский, правоверный сталинист, общаетесь с презренным троцкистом?» Как видно, польская охранка неплохо разбиралась в тонкостях политических разногласий своих подопечных, а сотрудники дефензивы не были лишены чувства юмора.
После обыска Павел был арестован, и помню, как мама, бледная и опечаленная, собирала продуктовые передачи и относила их в тюрьму. Поскольку у полиции не оказалось вещественных улик, чтобы пришить Павлу настоящее дело, через несколько месяцев его отпустили.
В шесть лет родители отвели меня в подготовительный класс гимназии, где преподавание велось на идише, на котором последние восемь-девять веков говорили еврейские народные массы Восточной и Центральной Европы. Таких гимназий в Польше было мало, как будто только в Белостоке и в Вильно.
Гораздо больше было древнееврейских гимназий с преподаванием всех предметов на иврите. Туда отдавали своих детей ортодоксально настроенные, преимущественно верующие евреи. Кроме этого, существовали частные еврейские гимназии с преподаванием на польском языке. Их было четыре в Белостоке. Там учились дети ассимилированной интеллигенции, а также девочки и мальчики из богатых семейств. Эти гимназии давали хорошую общеобразовательную подготовку и содействовали полонизации евреев. Наряду с гимназиями существовали неполные средние школы как светского (на идише), так и религиозного (на иврите) направления. Одну из наиболее передовых школ на идише, под названием «Югнт-фарейн» («Союз молодежи»), в свое время кончил мой брат. Школой руководил Абрам Григорьевич Машевицкий, впоследствии депутат Верховного Совета БССР.
Моя гимназия находилась в районе улицы Фабричной – от этой улицы вел длинный переход через дворы. Позади гимназии начинался достаточно заброшенный район переулков и небольших улиц с ветхими постройками. Забегая вперед, отмечу, что именно этот район во время восстания в Белостокском гетто в августе 1943 года стал ареной ожесточенных боев с фашистами.
Я очень гордился своей гимназией. Она по праву считалась наиболее прогрессивным учебным заведением города – по составу как преподавателей, так и учащихся. Здесь учились дети рабочих и интеллигентов из левых кругов, преимущественно бундовцев и коммунистов. Иврит здесь формально также преподавался, однако большинство детей относилось к этому предмету негативно, считая его атрибутом религиозной культуры. Многие, в том числе и я, бойкотировали эти уроки, не посещали их и устраивали каверзы учителю, о чем я, сам проработав всю жизнь преподавателем, сейчас искренне сожалею.
Наиболее запомнившиеся учителя этой гимназии – Цвия Пат, моя первая учительница, впоследствии сыгравшая вместе со своими родными немаловажную роль в движении Сопротивления в гетто; вечно улыбчивый историк Гросфельд с неуклюжей походкой, рассеянный географ Лапчинский. У последнего была смешная внешность – животик, короткие ножки, говорил быстро и нечетко, проглатывая окончания, и поэтому прозвище его было Позёможа, от произнесенного скороговоркой по-польски географического термина poziom morza – «уровень моря». Пожалуй, наибольшим авторитетом пользовался завуч Розенблат, преподававший естествознание.
Наиболее близкими моими школьными друзьями были Нюсик (Натан)[3] Рубин и Шмулик Табачинский. Они были разные. Нюсик учился ровно, но не блистал. Матери у него не было, он проживал с отцом. Тот работал старшим официантом в ресторане. По-видимому, работа и домашние обязанности занимали Рубина-старшего большую часть времени, и сыном он занимался урывками. Нюсик был хорошим товарищем, но о своей семье почти никогда не рассказывал и к себе не приглашал.
Совсем другим мальчиком был Шмулик Табачинский. Он рос в благополучной семье. Его отец Нема (Вениамин) Табачинский был видным деятелем еврейской культуры и народного образования, одним из самых блестящих ораторов-бундовцев. Он часто читал лекции и ездил в командировки[4]. Родители Шмулика обожали его, уделяли его воспитанию и образованию много внимания. Однако это не испортило моего друга. Он был скромным, добродушным и общительным. Я часто у них бывал. Со Шмуликом было интересно: он много знал, читал, великолепно успевая по всем предметам. Кроме того, у него всегда были интересные книжки с иллюстрациями и оригинальные игрушки.
3
Автор в скобках указывает либо полное имя лица, о котором идет речь, либо светское имя, принятое евреем (кинуй), либо подпольное или партизанское прозвище. – Примеч. ред.
4
Незадолго до нападения Германии на Польшу Вениамин Табачинский уехал в длительную командировку в США. Благодаря этому он избежал трагической участи своей семьи – жены и Шмулика. После войны Вениамин Табачинский стал видным деятелем еврейских социал-демократических кругов и профсоюзов Нью-Йорка.